Нелюди. Рождение Героя
Шрифт:
С ужасом пялится на разорванный рукав под локтем: вата пропиталась кровью и слиплась, в неприкрытой прорехе плодятся клопы. Их столько, что самой раны не видно. Клопы громоздятся живой чешуей, исходят соком их размятые кладки яиц.
Подкатывает дурнота. Голову кружит. Наверное, Ортах посмеялся над выскочкой. Сохранил жизнь, чтобы уморить в долгих мучениях.
Выворачивает прямо под ноги, тем немногим, что в пузе осталось. Потом Уоллас неловко, двумя дрожащими пальцами пытается отцепить от себя паразитов. Легко лопаются мешочки на крыльях, смердящая
От бессилия хочется плакать. По сухим глазам скоблят шершавые веки. Уоллас понимает, что высох, – наверное, больше суток потел и не пил.
Поджав к груди искалеченную руку, он кое-как собирает валежник. Ломает, на концы наступив, складывает небольшой костерок. Ему так больно, что наплевать на правило Леса – огонь, мол, здесь нельзя разводить. И так немало устоев нарушил…
Выбивает искру. Влажные ветки с первой попытки заходятся. Все заволакивает густой едкий дым. Наверное, сейчас он разбудит ночных тварей, привлечет любопытство дневных, снова разгневает Ортаха.
Деревья шепчутся, возмущенно скрипят, – и все. Почти его уничтожив, Лес дает фору, позволяя обработать укус.
Делать это страшно. Если бы не клопы, Уоллас, может, сейчас смалодушичал.
Вздохнув, он стягивает смоленую куртку, всю в прорехах, из которых лезет мякоть начинки. Невольно вспоминает обычный облик купцов. Все они носили защиту из вываренной кожи. Легкая броня прикрывала предплечья, многочастные поножи сберегали от веток, мелких тварей и ползунов. Даже кафтаны у купцов были особенные, подходящие для пути через Лес.
А Уоллас вышел из дома в стеганой куртке, войлочных сапогах, уже ершащихся лыком плетенках да в простецких штанах.
Как было справить защиту? Под Яблочной горой доспехи ковались только для гномов. Не боевые, а церемонные. С роскошной вязью наследных узоров и инкрустацией самоцветами, они выполнялись под заказ в мастерской рода Торхве, а стоили столько, что на эти средства можно было снарядить великана. Для Ублюдка не нашлось даже свиного нагрудника, что натягивают во время кулачных боев.
Что ему было делать? Обвешиваться деревянными чурками? Глиняными черепками? Прятать голову под отцовским горшком?
«А я человека сгубил».
От правды не спрятаться. Он во всем виноват.
Караван Уолласа не сразу приметил, никто не был готов встретить одиночку в Лесу. Ему не хватило смекалки схорониться подальше. Зачем только на учебу ходил?! А лавки зачем в трактире просиживал?
Теперь он, Ублюдок, прелюбодей, богохульник, проклятый всеми изгнанник – теперь он убийца.
Пытается утешиться тем, что самую малость, но ему повезло: в мамину породу пошел, левой управится, пусть и без должной сноровки…
Уоллас тычет лезвием тесака в костерок, смотрит, как скудное пламя лижет металл. Ему предстоит вычистить рану. И омыть ткани настоем.
Обтирает о подол исподней рубахи
Из-под палки натекает слюна, студит подбородок и губы. Уоллас чувствует, что если промедлит еще, может вообще не решиться.
Прикладывает к краю укуса раскаленное лезвие, ведет по увечью, захлебнувшись в нутряном вое. Кусочек срезанной плоти вместе с клопами шлепается на землю. Душит вонь – кажется, горелого мяса…
Вот так!
Сдюжил. Мужик!
Выронив ненужный больше тесак, Уоллас стянутыми подсохшей кровью пальцами скользит по боку флакончика, срывает пробку зубами, снова вгрызается в веточку и плещет не меньше трети на рану.
Палка во рту переламывается. Все.
Ливень упруго бьется о землю. Может, Уоллас бредет ладошку из дней. Может, несколько суток. Уоллас заплутал среди одинаково кошмарных ночей. Тело ломит, сопли текут, дыхание пряно обжигает под носом, глаза слипаются, и под веками трется горячий песок.
Его прибрала Лихоимица. Дождь смоет Уолласа как поганый листок, прямо к ладье Небесного Человека.
Кажется, снова пришла его Элле. У нее под кружевным платьем живот, огромный, разбухший живот девы гномов, беременной от человека. Элле все шелестит:
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
Раз за разом жалит словами. Волосы развиваются, эти ее длинные медные волосы. Волосы напоминают червей из металла. Белую юбку пропитала алая кровь.
– Ты меня бросил, а я от тебя понесла, – улыбается Элле. – Вот так ты меня убил, мой любимый хороший.
Сквозь шум дождя доносится плач, яростный грай младенца-урода. Потом стоны Элле, гомон колоколов на звоннице Небесного дома, и кажется – глухие рыдания, теперь его собственной матери.
Потом он видит старуху. Тощую костлявую бабку в девичьей исподней сорочке, пристально смотрящую из-под косматых от лишая ветвей. Явилась, вестница смерти.
Значит, уже забрезжил конец. Старуха сопроводит к священной ладье на судилище.
Оберег, Материнское Сердце, весит как хороший булыжник. Хорхе Рохас узнает, когда сын погибнет. Амулет передаст. Похоже, это все, на что камень способен.
Кровь из пореза застилает глаза, Уоллас вместе с дождем размазывает ее по лицу. Правая рука потемнела, опухла, от нее исходит поганая вонь разложения. Рана в прорехе заполнена битым яйцом, в гное пируют личинки. Он больше не снимает свой ваточник. Из раны беспрестанно что-то течет, – не страшно, дождь лишнее смоет. Очень, очень болит. Боль перекрывает все чувства. Может, изловчиться зашить? Потом. Завтра, обязательно завтра. Конечно. Сейчас не получится, дурно. Нужно идти. На шее язва, раздуло. А над коленом отметина ветки. Не доглядел, сам виноват.