Немцы
Шрифт:
Не делал ничего и ни на что не оставалось сил — на любовь, на обеспечение, предоставление, ограждение и поддержание Улрике; нелепо: ждали дочь, вотвот, и ссорились каждый день — с первых слов имея в виду — расставание навечно; спасали только три «темы» — они вбегали в них обсохнуть и согреться, как только подступал крик: раз — как Эбергард страдает без Эрны; два — что каждый из них смертен; и три — скоро родится малыш; всё остальное мучительно воспламеняло, и Эбергард (уже ходивший этой дорогой, узнавая вон те березы, согнутые дугой) понимал, почему так: всё легко складывалось, годилось, пока они с Улрике шли навстречу, переступая и добиваясь, а встретившись, они пошли вместе, теперь в одну сторону, уже другими шагами и другой силой, только сейчас становясь теми, настоящими… Кем-то (в очередной раз) становился Эбергард, и Улрике становилась другой (ему казалось, безвольной и самодовольной: она, видите ли, отремонтировала квартиру — за чей счет?!!); и он (также из пройденного) знал, насколько далека эта ругань от настоящего расставания и как расставание она приближает; когда всё успокаивалось, ночью он понимал: терпеть, не верить ночи, у ночи много союзников, кладбище — первый; всё решать по утрам, женщины одинаковые,
После злых слов, оказавшись у Улрике за спиной, Эбергард объявил:
— Придется поработать ночью. Не дома. Срочный заказ.
Улрике качнула головой: ей всё ясно, не обернулась, промолчала, но после хорошим, прежним голосом их начальных времен спросила:
— Сделать тебе бутерброды? Чай в термосе? Может, тебе лечь сейчас поспать?
Эбергард погладил ее плечи: спасибо, понимание. Улрике жалобно попросила:
— Можно, я попрошу маму приехать ночевать? Мне будет страшно одной. А если у меня… начнется?
— Брошу всё и приеду. Типография на генерала Ватутина, за «Перекрестком».
— Ты же не будешь отключать телефон?
Писчую бумагу (российскую, не лучшего качества, но плотностью больше всего напоминавшую бюллетень) — восемьдесят две пачки по пятьсот листов с нанесенным в офсетной типографии розоватым фоном, покрытым волнистыми узорами, обещали привезти к восьми утра, но как всегда — сперва «пусть подсохнет», потом «у нас некому грузить», потом «через полчаса отправим», потом «выехали», потом «сломалась машина», потом «у водителя разрядился телефон, он где-то на соседней улице», а потом «печатать еще и не начинали»; привезли к одиннадцати вечера.
Верстальщик, изнеможденный и рыжевато-патлатый, походил на дьячка из тех, кто на День города выгуливают по шесть детей, заправив полосатую рубаху под брючный ремень; он очень неуверенно, хотя и одержимо быстро, исполнял движения, положенные конторскому работнику: наливал чай, несся по мягкому полу, и со стороны казалось, что он управляется дистанционно подростком, еще не вполне освоившим плавный ход и обхождение углов, — затихал верстальщик, лишь присев за монитор.
— Все ушли? Уборщица ушла? — спросил Эбергард.
— Что? Да. Ушла. Все ушли. Вот только что. Догнать? — верстальщик вскочил, словно кто-то крикнул «Тревога!», долбанувшись коленом о столешницу.
— Я закрою дверь. А вы — вот что мы делаем, — Эбергард говорил отчетливо, но усыпляюще ласково. — Вот, — он показал образец — избирательный бюллетень, — верстаем такую же таблицу и подбираем шрифт — один в один. Распечатываем. И множим на ризографе. На той бумаге с фоном, что привезли. Краски хватит на сорок тысяч?
— Ну, хватит… Может, на цифре?
— На цифре я пробовал, слишком ярко, краска блестит. Я буду класть чистую бумагу, а вы — забирать готовое и по две тысячи складывать в вон те коробки и заклеивать скотчем. Вот это делаем. Больше ничего не делаем. Никому не открываем.
— Ну, ну это… Не один час, — верстальщик сунул пальцы в подбородочную поросль.
— Поэтому я и просил выспаться. Надо успеть до начала рабочего дня.
Молча, замечая друг друга, если только ризограф зажевывал лист, — Эбергард давно так не работал, руками; ему казалось (как в детстве выдумываешь азартную идею для скучного труда), что они с верстальщиком спешат кого-то спасти: моряков «Курска», замурованных взрывом горняков; он представлял себе довольное лицо Фрица и предчувствовал ощущение собственной ценности: смог! сделал! — его будут ждать, и в мгновение, когда принесет заказ, Эбергард станет главным и благодарность положит на депозит или в оборот тут же пустит; когда устал, заболела спина, он думал то же самое, но тише; позже стерлось всё, замедлилось, словно и ризограф устал, и бумага; пачки не кончались, считал и считал, еще много, и последней — уже не обрадовался, не почувствовал свободы; вышел на холод глянуть, не подъехал ли Павел Валентинович раньше назначенного, и посчитал, как любил, словно свое, строительные краны от левого края до правого — четырнадцать; на кран полз человек, останавливаясь ради отдыха и поглядывая вниз через каждых два пролета лесенки. Эбергард подумал: нельзя сделать лифт? Есть ли у крановщика туалет? Или сидит с банкой между ног, а потом опорожняет ее, устраивая дождик, или осторожно несет на землю под смешки товарищей? Искрила сварочная пурга — сварщик присел, как в мольбе, в железных костях будущего этажа; и вдруг Эбергард остро — не понял, а почувствовал: к строительным кранам он больше не имеет отношения, это уже не его, всего лишь стоит и загораживает, и ему стало неприятно смотреть, он сгорбился, замерз и сник, словно все невидимые хозяева заметили его, смотрели на него и — смеялись.
В четверг про мэра не объявили, теперь говорили: «в четверг порешали, объявят в понедельник»; Эбергард высиживал предусмотренное распорядком, зарабатывал «по собственному желанию», проверял обновления в «Фото» на сайте гимназии Эрны: нет, одни старшеклассники; заметил, что его неизлечимые фильмы серии «Встречи с Эрной» вдруг оставили его, как только его будущее обрезали, а мечтать «просто», без бюджета Эбергард не мог — стыдился; являлось только невнятное: стоят рядом — Эрна что-то говорит? — похоже, ничего, просто стоит, а потом крепко обхватывает его; он изредка звонил матери и первым сворачивал разговор, шутил и обсуждал только правильность питания и стоимость лекарств, не давал сказать, чтобы не узнать о жизни матери того, что всегда подозревал, пусть будет только то, что запланировал, если ничего не планировал — пусть вообще ничего. Эрна должна оставаться его продолжением, но странно: сам Эбергард не ощущал себя продолжением родителей, что-то в памяти остается, конечно, но непонятно как отобранное, и иногда он чувствовал какое-то скучливое отчуждение к тому, что запомнит о нем Эрна, — раз это само по себе, без его утверждения и выбора, то пусть идет, как идет, ладно… Не готовил резюме, «серьезные» резюме не рассылают, серьезным звонят, в худшем случае им самим приходится звонить, вот и он — составлял список «кому» и оттачивал веселое и свысока объяснение «почему»; животное не имеет особого выбора — как получится, и человек не имеет, все живут, как живется, подхватило
— Зарегистрировали контракт?
— Так точно. Позавчера. Хотел посоветоваться по процедуре. Контракт сейчас у, — он прочитал с какого-то носителя информации, — Пил юса Сергея Васильевича, начальника организационного управления.
— А почему?
— В общем отделе — я звонил — сказали: такой порядок выдачи документов: после регистрации Пилюс визирует и сдает в «одно окно». Звоню весь день — нет на месте. Удобно ему позвонить на мобильный? — то есть «дай мобильный Пилюса». Я при чем?
— Всё узнаю и перезвоню, — Пилюс, мразь, всё-таки решил отгрызть свои полтора процента? Кристианыч отключил телефон, к Хассо нельзя. Набрать Пилюса по местному? Лучше зайти. Постучался, у Пилюса сидел зализанный и серый куратор из мэрии и два плешивых господина, все (и Пилюс) листали какие-то папки. — Попозже, Сергей Васильевич?
Пилюс взглянул из-под бровей и, не ответив, продолжал листать, Эбергард ткнулся к девочкам в оргуправление, все обедали, кроме Наташки Белобородовой — та звонила матери в Кострому по межгороду:
— С утра сидит с комиссией из мэрии. Тихий и злой.
— Наташ, зайди к нему, попроси контракт с ООО «Тепло и заботу каждому», префектом подписан, зарегистрирован, исполнители на проходной, аукцион был хрен знает когда…
Белобородова вздыхала, не хотелось вставать, но Эбергарда все жалели — вот кто был человеком! — подкрасилась и пошла, тут же вернулась:
— Заперлись!
— Позвонишь, когда освободится? — Не пошел обедать, чтоб не бежать с набитым ртом, выдумал себе занятие, но Белобородова не позвонила до восемнадцати и сама не взяла трубку — бегом домой! Эбергард позвонил Пилюсу — на городском запищал факс, местный гудел — занято! занято! занято! Звонок на мобильный Пилюс сбросил. Ждать. Пришла вкрадчивая эсэмэска от зомби: «Уважаемый Эбергард, удобно ли будет, если я вам сейчас позвоню?» Эбергард поморщился: не отстанет. И не пошлешь. Поднялся в юридическое управление, на второй этаж, откуда — через двор — обозревались окна Пилюса: свет горит, шевелятся тени, мужские, — не уборщица. А Пилюса надо перехватить, пока не запер сейф, чтобы не капризничал. Отправил сообщение ему: «Прошу позвонить, как освободитесь» и погулял кругами по этажу; без изменений: свет, люди, а вот кто-то встал — прощаются? Проверяющие не будут сидеть до ночи, повезет в ресторан? Эбергард вернулся в пресс-центр, в Интернете — окончательные результаты выборов президента России и депутатов городской думы (учитывая пачки в багажнике у Павла Валентиновича), прочел, удалил письма от Вероники-Ларисы — за день три: работа, погода, он, он, он — написанное на мольбе «Когда же еще ты приедешь?»; насыпал кофе, залил кипятком, нет сахара, перерыл ящики — нет; или Жанна прячет сахар, или нет; встал посреди кабинета: нет сахара, кончен день — что он делает здесь? когда Улрике, единственный человек на свете, который его любит, ждет дома одна, в самые трудные дни? почему — до сих пор! — кому-то он должен?! Обязанности закончились в восемнадцать ноль-ноль, кого вот сейчас вот он должен бояться, кто ему может сделать хуже, да пусть дальше они без него — сами дозваниваются друг другу! находят контракты! дежурят возле дверей! ищут номера мобильных! притираются, отжимают, осваивают, решают; они все не помнят Эбергарда, почему же он, как привязанный, кружит у сожженной будки, не может улететь с гаражной крыши по соседству с травой, на которой еще утром стояла голубятня?! Быстро — оделся, шарф, компьютеры, свет, чтобы ничто не зацепило, и, как на свидание (давно так не…) — бегом; может, и к лучшему, что уволили, уйдет, здесь кончится, а где-то там — будет другое, уже стало… Мимо зеркал, буфета, гардероба, кивнув дежурным милиционерам: наработался, пока! От лифтов тяжко спускался Пилюс, как ради закаливания — поохивая — в прорубь, пыхтя. Эбергард кивнул и ему: всего доброго, заныла спина в ожидании окрика: что звонил? что хотел? Так нужно, так вовремя на улице валил снег, всегда обещающий много, он — молод! — Эбергард спешил, прокатываясь по двору, соединяя следы предшественников, спрямляя тропу, оглянулся на выбиравшегося из дверей Пилюса — и тот стал другим в опустившемся снежном небе, сожрал Эбергарда и успокоился. Крикнуть: «Сергей Васильевич, насчет контракта звонил!»? Чтобы долги оставить здесь, освободиться начисто. Пилюс побрел мимо — пьян? — не повернув головы, привычно обогнув Эбергарда, как дерево, что каждый вечер приходит вот сюда постоять, медленно и неостановимо ступал дальше, теперь неудобно обогнать! Эбергард потоптался, чтобы не дышать в загривок, и двинулся следом. Пилюс шел трезво, но иногда что-то музыкально бурчал — кроме мата, в бурчании звучали торжество и досада; вдруг Пилюс на ходу даже расхохотался от души и покачал головой: надо же! Куда он? — не к машине, мимо дорожки меж лип, ведущей к метро, — начальник организационного управления как по рельсе прокатился до набросанных и обтесанных коммунальщиками сугробов, ограничивавших стоянку транспортных средств сотрудников префектуры, повернул на девяносто градусов влево и продолжил движение в непонятное «куда-то», в сторону чернеющего кинотеатра «Комсомолец», удаляясь с каждым шагом от фонарей, дорог и метрополитеновского обнадеживающего завывания. Эбергард показал высунувшемуся — я здесь! — из машины Павлу Валентиновичу: «вижу» — и безруко, грея ладони в карманах пальто, догнал Пилюса, пошел рядом, сравняв скорость и согласовав походку, раз ощутимо подпихнув плечом в плечо: ну? что за дела? Пилюс покосился: кто? — и непонятно: узнал? видит? — не останавливаясь, брел в непонятное «туда же», хотя уже заметно подмерзал; не пьян; Пилюс словно выскочил из чего-то горевшего, его выбросило взрывом, обуглив ресницы и разорвав барабанные перепонки; непонятное «это», в чем Пилюс только что побывал, внутри него еще продолжалось, он шел дорожкой, что выводит из огня, уже понимая, что слух не вернется, про зрение что-то скажут врачи, но по ощущению — кранты! — всё потом, сейчас не отвлекаться, чтобы не ступить мимо видимых только ему поперечных жердочек.