Немец
Шрифт:
Мы укрывались за их телами от пуль, мы спали на человеческих обрубках, мы ели рядом с ними. У человека нет предела привыкания, друзья. Когда мы прошли две сотни километров за несколько дней, почти все это расстояние — пешком, потому что машин не хватало, а те, что проезжали мимо, никого уже не брали, я мечтал только об одном — сапоги снять. Есть я не мог, потому что меня тошнило.
Представляете, в какой-то избе один незнакомый ветеран остановил меня и говорит: «Не снимай сапоги — не сможешь завтра их на ноги натянуть». Я готов был упасть замертво, вот и послушался его с удовольствием. Так и провалился в сон в насквозь промерзших сапогах. Утром начался бой, мы вынуждены
Их потом ребята ножами резали, чтобы оторвать от ног! Воду грели в ведре, я туда ноги по очереди совал, чтобы кожа размякла и отошла… Чертова война, от которой ни толку, ни проку. Мы с ума сходим, а они опять готовят наступление. Вы вспомните мои слова, вспомните, но будет поздно… Сапоги не снял… Хорошо сделал. Вот бы ветерана того найти. Как его имя? Имя… Налил бы ему шнапсу. — Солдат вдруг беззвучно заплакал.
Отто отвел Ральфа в сторону
— Не обращай внимания. Это Нейбах. Он всем рассказывает жуткие истории. Он единственный, кто был в маршевой роте под Москвой. Послушаешь его, действительно получается, что мы еще сосунки. Хотя, тебе вот досталось.
— Да, Отто, послушай, мне, наверное, понадобится какое-то лекарство. Что-то озноб сильный и раны беспокоят…
— Не волнуйся, я сейчас сбегаю в лазарет, что-нибудь достану. Но, вообще-то, тебе надо бы явиться к гауптману иначе тобой жандармы заинтересуются.
У нас тут был печальный случай. К нам пришел один лейтенант, который потерял свою часть. Совсем «зеленый», но уже весь седой. Рассказывал, сбивчиво так, мол, из его взвода никого в живых не осталось. А полковник из тыловых, сволочь еще та, как начал при всех на него кричать! Потом еще выяснил, что у лейтенанта нет при себе списка взвода, бинокля… и еще черт знает чего там у него не было. Тот что-то пытался объяснить, но тыловик — ни в какую. Сам, свинья, в тылу сидит, а на парня так нажал, дескать, ты нашей армейской собственностью русские поля удобряешь?
— И чем закончилось?
— Плохо для обоих. Лейтенанта приписали к штрафному батальону и разжаловали. А тыловика через несколько дней по ошибке застрелили русские полицаи, когда он в Зикеево на телеге к своей подруге свежего молочка попить ездил, ну и еще для кое-чего. Говорили, будто приняли его за партизана. Они были пьяные, конечно. Они всегда пьяные.
Отто оставил Ральфа отдыхать на соломе, а сам отправился в госпиталь.
У Ральфа началась сильная лихорадка. Она продлилась целую неделю. Почти все это время он пребывал в полузабытьи. Его перевели в лазарет, предварительно оформив необходимые документы и приписав к вновь сформированной мотострелковой роте. В бюрократической системе вермахта зимой 1942 года, мягко говоря, не все было в порядке, и никто не удосужился выяснить обстоятельства неожиданного появления ефрейтора Мюллера в Жиздре. А того самого дотошного тыловика уже не было в живых.
Время шло, а их рота так и оставалась в резерве. В Жиздре скапливались войска и боевая техника. Похоже, готовился очередной «исторический» бросок. Тем временем солдаты укрепляли оборонительные сооружения, маскировали позиции зенитных расчетов, расчищали снежные заносы, доставляли провизию на линию фронта, где было некоторое затишье, и лишь изредка патрулировали окрестности.
Однажды их заставили оцепить площадь у Казанской церкви в центре Жиздры, куда согнали жителей на митинг. Представитель тыловой службы, одетый в длинное, до пят, кожаное пальто, говорил об ужесточении порядков в связи с активизацией террористической деятельности партизан. В оцеплении находилось много солдат СС и местных, служивших в полицейских подразделениях, из которых вскоре сформировали пользовавшийся впоследствии дурной славой 447-й карательный батальон Русской освободительной армии.
После митинга в городе появились первые виселицы. Многие солдаты хмурились и задавали друг другу вопрос: «Зачем все это?». Иные думали: «Нам нет никакого дела до этих полицейских историй». И наблюдали за происходящим с равнодушием и полным безучастием к судьбам обвиненных в нарушении режима и преступлениях против германской армии. Чрезвычайно сурово карали за воровство. Нейбах рассказал о нелепой смерти целой семьи, которую якобы расстреляли за то, что восьмилетний мальчик стащил со стола пачку сигарет, оставленную офицером СС в их доме.
Наступил март, за ним апрель, принесший долгожданную оттепель. Эта весна была не похожа на ту, что приходит в Ландсхут, но все же Ральф радовался такой перемене. Одновременно с приходом тепла он все чаще стал вспоминать про зимние злоключения, и у него созрел план.
Надо воспользоваться неожиданной передышкой перед отправкой на южный фронт, чтобы добраться до того злополучного места. Нужно откопать ящик и раскрыть, наконец, странную тайну, погубившую Грубера и Зигфрида.
Да, без помощника не обойтись. Надо поговорить с Отто. Эльзасец тоже надежный, но всерьез боится страшных рассказов на ночь, к тому же, все время комплексует насчет своего наполовину французского происхождения, что не добавляет ему уверенности в себе.
Греясь как-то днем на лавке у казармы, Ральф принял окончательное решение попросить у гауптмана увольнительную на один-два дня. Скоро на фронт, так что можно надеяться, что его отпустят.
Гауптман Вандель обитал в двух шагах от казармы в добротной двухкомнатной избе, с печкой и огромным кожаным диваном, который стоял у стенки, завешенной нелепым ковром с оленями. Он встретил Ральфа холодно.
— Мюллер, — выдержав паузу, произнес гауптман, — вы, часом, не родственник генерала Фридриха Мюллера? Нет? Жаль. Я служил под его началом в 3-м батальоне 105-го пехотного полка, когда он довел нас до Парижа. Кстати, генерала Мюллера только что перевели гтод Юхнов. Отсюда недалеко. Ладно… Что у вас? Да садитесь вы…
Ральф присел на кривой табурет, снял пилотку.
— Господин гауптман, я слышал, нас отправят скоро на фронт. Могу я попросить вас об увольнении на несколько дней?
— А зачем вам увольнение, ефрейтор? Вам и здесь разрешают бездельничать целыми днями. Разве не так?
— Так-то оно так, господин гауптман… Зимой, конечно, было… Но сейчас служба стала полегче. Но у меня в Хизне, где стоял наш дивизион, девушка осталась. Вот, хотел навестить, раз уж на фронт.
— А что, дома девушки нет?
— Дома?
— Дома, черт возьми! В Германии!
— А, дома… Дома была одна, но уже, наверное, про меня забыла.
— Все с тобой ясно, Мюллер. Послушай, даже если я тебя отпущу, ты не доедешь до Хизны. По дороге тебя убьют бандиты.
— Господин гауптман, я хотел попросить, чтобы вы отпустили со мной Отто Шульца.
— Сам он за себя что, боится попросить? — Гауптман нахмурился, пристально взглянул на Ральфа, вздохнул: — Честно говоря, ефрейтор, у меня есть приказ отправить в отпуск, домой, на десять дней, тех, кто получил ранения в бою и особо отличился. Всего надо выбрать пятнадцать человек. Наверное, действительно, скоро придется поработать на богов войны. И ты и Шульц можете оказаться среди этих пятнадцати.