Необыкновенные собеседники
Шрифт:
С Буданцевым можно было часами вести философские беседы. Но можно было также часами слушать его веселые анекдоты, занимательные истории,— их у него был неистощимый, постоянно пополняющийся запас. С Буданцевым можно было болтать. Немыслимо представить себе возможность какой бы то ни было болтовни с Платоновым. И это совсем не значило, что у Платонова была склонность к какому-то философствованию, непременно «умному» разговору. На первый взгляд умница, балагур Сергей Буданцев мог показаться эрудированнее, начитаннее и даже глубокомысленнее Андрея Платонова. Это потому, что по-настоящему мудрый Андрей Платонов был в общении скромен и прост, скромен, но не застенчив, прост, ясен, но не простоват. И очень серьезно относился к жизни, к явлению жизни.
Платонов нередко говорил о себе: «Я человек технический». Обычно это произносилось, когда речь заходила об интересе к вопросам техники, о роли машин, машинерии в жизни современного общества, а подчас и просто о каких-нибудь технических новинках — в ту пору чаще приходилось слышать о технических новшествах на Западе, нежели в Советской России. Платонов бывал в курсе всех этих новшеств и живо ими интересовался. Но, конечно, всем характером своего мышления, всем строем своего интеллекта он был гуманистом-философом и глубже всего думал о поведении человека среди людей и о нравственных отношениях между людьми. И еще много, мудро и интересно он думал, писал и говорил о тех, чьи жизни и чьи поступки украсили и осмыслили жизнь людей на круглой нашей планете, о разных — и самых обыкновенных работниках жизни, и о великих из них, знаменитых писателях или ученых.
Ш
Речь Андрея Платонова-собеседника очень походила на течение прозы Андрея Платонова — писателя и мыслителя. Она отличалась тихостью голоса и властной ясностью мысли. Речь была убедительна безупречностью своей простоты, как его проза безупречной точностью образа.
«Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому, что война прекратилась». На первый раз дивящая простота речи писателя: «трава отросла... потому, что война прекратилась». Нашел самое простое и самое точное, единственно точное объяснение: «потому, что война прекратилась». Вот так он и в общении с собеседником необыкновенно легко и для собеседника незаметно убеждал его безукоризненной точностью самого простого слова. А ведь именно такие слова в кажущейся своей простоте раскрывают и видимость и сущность явления. Но Платонову ни в Писательском его ремесле, ни в тихоголосых его беседах не надобно было тянуться за простым и точным словом русского языка. Самые точные и самые простые слова были самыми близкими в платоновском словарном запасе. Только очень большой художник и только преисполненный душевности человек мог написать, например, вот так: «Они шли с обмершим, удивленным сердцем, снова узнавая поля и деревни, расположенные в окрестности по их дороге; душа их уже переменилась в мучении войны, в болезнях, в счастье победы,— они шли теперь, точно впервые, смутно помня себя, какими они были три-четыре года назад, что они превратились совсем в других людей — они выросли от возраста и поумнели, они стали терпеливей и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас стала идеей их пока еще небольшой жизни, не имевшей ясной цели и назначения до гражданской войны».
Мало кто из писателей единым взглядом так много увидел в душе выдюжившего годы войны народа, так многое понял в нем и все это многое выразил таким малым числом безукоризненно точных слов! Вот это и была удивительная способность Андрея Платонова — самое сложное выразить словами, раскрывающими все до самого донышка смысла!
Он находил эти единственные слова и для того, чтобы до донышка смысла раскрыть душу народа, перемогшего муки войны, и для выражения чуда чувства в душе так отечески понятой и запечатленной героини рассказа «Фро».
«За вокзалом находился новый железнодорожный город: по белым стенам домов шевелились тени древесных листьев, вечернее летнее солнце освещало природу и жилища ясно и грустно, точно сквозь прозрачную пустоту, где не было воздуха для дыхания. Накануне ночи в мире все было слишком отчетливо видно, ослепительно и прозрачно,— он казался поэтому несуществующим. Молодая женщина остановилась от удивления среди столь странного света; за двадцать лет прожитой жизни она не помнила такого опустевшего, сияющего, безмолвного пространства, она чувствовала, что в ней слабеет сердце от легкости воздуха, от надежды, что любимый человек приедет обратно... она привыкла любить уехавшего, она хотела быть любимой им постоянно, непрерывно, чтобы внутри ее тела, среди обыкновенной скучной души, томилась и произрастала вторая, милая жизнь».
Кажется, Анатоль Франс сказал где-то, что великий писатель — это тот, чьи творения проникнуты поистине великой любовью к людям. Но недостаточно писателю только любить людей — надобно напоить чудотворной этой любовью каждое слово, произнесенное пером на бумаге. Любовь Платонова к людям не восторженна, он любит их горькой и нежной любовью, любит труд и боль людских жизней и радуется с ними и за них, когда им хорошо. Но самое главное, он как мудрец понимает их, он способен разъяснить им их самих, и, заглядывая в тайники их души, так зорок, как были зорки только немногие.
Когда мы с ним гуляли по московским бульварам и видели играющих на бульваре детей, Платонов вдруг прерывал разговор и улыбался глазами и уголками губ.
— Человечество,—- ласково сказал он однажды, с улыбкою смотря на детей.
И еще как-то, обходя детишек, игравших на нашем пути, Платонов сказал, улыбаясь:
— Веселое человечество.
А в рассказе «Фро» можно прочесть:
«В наружную дверь робко постучал маленький гость. Фрося впустила его, села перед ним на пол, взяла руки ребенка в свои руки и стала любоваться музыкантом. Этот человек, наверно, и был тем человечеством, о котором Федор говорил ей милые слова».
И такие же ошеломляющие своей за душу хватающей простотой и точностью, все разом осмысливающие слова найдены у Андрея Платонова для рассказа о юношеской сиротской судьбе. Только вслушаться, всмотреться в эти слова — в трехчетырех строках судьба целого поколения. И с какой человечной сердечностью понятая судьба!
«Юноша глядел на своих встречных товарищей и улыбался им: он знал, что среди них есть много таких, как он, круглых сирот, которые наравне с ним создают себе нужную родину на месте долгой бесприютности».
Есть у Андрея Платонова рассказ «Семен» с подзаголовком «Рассказ из старинного времени». Он начинается с истории семилетнего ребенка, который «весь долгий летний день своей жизни был занят работой: он заботился о двух братьях, еще более маленьких, чем он».
«Отец и мать семилетнего Семена Пономарева были люди добрые, поэтому мать постоянно рожала детей; чуть откормив грудью одного, она уже починала другого.
— Пускай живут,— говорил отец, узнав, что жена опять понесла, — чего им там томиться?
— Папа, а где они там? — спрашивал Семен. — Они там мертвые?
— А то какие же? — говорил отец. — Раз с нами не живут, то мертвые.
— Они там мучаются? — узнавал Семен.
— Ты видишь, сюда все лезут, значит, мучаются, — сообщал отец. — С нами им плохо: ты уж большой — сам знаешь, а там еще хуже...»
У Платонова женщина от доброты рожает детей. И мужчина, мучимый многими заботами о семье, от доброты говорит: «Пусть живут». Жизнь— труд нелегкий; «С нами им плохо». Но там — то есть не жить — еще хуже. Каков бы ни был дар жизни, как ни был бы тяжек — он лучший из всех даров.