Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Вдруг скоропостижно скончался Арон Эрлих, старый писатель-правдист, друг Паустовского и мой...
Люди, с которыми шли спутниками, попутчиками много десятков лет, стали исчезать один за другим...
Нет ничего обыденнее смерти в человеческой жизни. И ничему сознание человека не противится так упорно, как мысли о смерти.
С каждым днем состояние Гехта становилось серьезнее. Сепсис развивался в его истощенном, обессилевшем организме, медленно, но угрожающе нарастая.
Паустовский переслал в больницу для Гехта привезенный им из Парижа запас редчайшего и дорогого лекарства — сигма-мицина, еще малоизвестного нашим врачам. Он звонил врачу, лечащему Гехта, уговаривая его применить сигмамицин, незаменимый при сепсисе. Звонил профессору, знающему, как обращаться с сигмамицином, и умолял его дать наставления лечащим Гехта врачам...
На некоторое время сигмамицин задержал течение страшной болезни Гехта. Но запасы его окончились.
Когда казалось, нет никаких других средств, а врачи предупреждали нас о серьезности положения, Паустовский позвонил заведующему отделением больницы, где лежал Гехт...
Потом Паустовский передавал мне свой разговор с этим врачом примерно в таких выражениях:
— Я сказал ему, что Гехт — изумительный человек. Во что бы то ни стало надо его спасти. Я сказал, что без Гехта даже нельзя представить себе прошлую литературную жизнь. Врач обещал сделать, что может.
И врачи действительно делали, что могли. Но проходили месяцы, уже приближалась весна, а положение Гехта оставалось тяжелым.
Гехт умер. В «Литературной газете» Паустовский написал, что без Гехта невозможно представить себе литературную жизнь.
IX
В марте 1963 года Паустовские уезжали в Севастополь — отдохнуть после нелегкой московской зимы. Мы с женой собирались апрель провести в Ялте. Взяли у Паустовских их севастопольский адрес — гостиница «Севастополь» — на случай, если вздумаем съездить на день или два в этот чудесный город.
В конце апреля, когда мы уже готовились через несколько дней выехать из Ялты в Севастополь, а оттуда в Москву, неожиданно приехали в Ялту из Севастополя Паустовские. Оказалось, что ненадолго — на час, на два. За ними из Москвы в Севастополь прикатил на машине Паустовского его верный водитель Валя. На этой машине он и привез Паустовских в Ялту повидаться с друзьями: в ялтинском писательском доме жили Виктор Шкловский, Вениамин Каверин, другие близкие ему люди.
Не стоило труда уговорить Паустовских пожить в Ялте. Планы были тотчас изменены. Татьяна Алексеевна с Валей уехала в Севастополь за вещами, а Константин Георгиевич остался.
Вечером я зашел к нему. Мы давно с ним не виделись. Допоздна сидели вдвоем. Говорили и о том, что в старости тем для книг все больше, а времени жизни меньше...
— Вам сколько лет? — отрывисто спросил Паустовский, хотя отлично знал, сколько мне лет.
— Возможно, в мае будет шестьдесят три.
— Мальчишка! На восемь лет моложе меня! Вы можете успеть еще написать...
— А вы уже успели! Уже!
— Успел... Что успел? — Он неуверенно посмотрел на лежавший перед ним исписанный лист бумаги.— А сколько отсеется из всего, что написано...
— А сколько останется! Важно не то, что отсеется, а что останется...
Он, хмурясь, смотрел на недавно написанную страницу...
— Как знать, что останется!..
За день или два до нашего отъезда Паустовский предложил прогулку на его машине — в ущелье Уч-Кош, в горы по соседству с санаторием «Долосы».
Дорога была всем знакома — и тем не менее радовала так, словно каждый видел ее впервые.
Валя поставил машину у начала спуска в ущелье. Татьяна Алексеевна с Ариадной Петровной пошли вниз — им не был страшен обратный крутой подъем. Мы с Паустовским поотстали от них — крутой подъем не для нас. Дорога, виясь, спускалась в ущелье. На дне его громко звенела галькой и блистала сквозь заросли кустарника горная речка. Справа от нас — мачтовые огромные сосны. Слева — обрыв и звон речки внизу, а на другой стороне ущелья отвесные высокие каменистые стены, розовые и серые, и одинокие сосны, вознесшиеся между камней.
Паустовский обратил внимание на «изумительный» цвет крымской сосны.
— У крымской сосны особенная окраска. Какая-то палевая. Крымские сосны — палевые.
Его вдруг встревожила сосна, растущая из скалы. Она почти горизонтально повисла над розово-зеленым ущельем. Паустовский загляделся на нее, остановился. Судьба сосны вдруг стала заботить его: долго сосне не провисеть в таком положении — не выдержит, оборвется и с вырванными корнями свалится вниз, в самую реку на дне ущелья.
Несколько невзначай произнесенных фраз о красоте ущелья Уч-Кош — и мы не заметили, как заговорили вдруг о «мере красоты». Можно ли определить, а тем более объяснить явление красоты в природе? Оба согласились с «неопределимостью» красоты в природе.
А в искусстве, в литературе?
Я вспомнил и стал рассказывать ему, как очень много лет назад мне, тогда еще двадцатилетнему юноше, объяснял свою
«теорию красоты и меру прекрасного» известный в истории русского театра князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор императорских театров и автор очень интересных книг о театре.
Волконский пытался обучить меня читать стихи русских поэтов в строгом согласии с созданной им математически-ло-гической «мерой прекрасного».
Паустовский возражал против подобной «меры». Красиво —-потому, что красиво. Красота потому и суть красота (в природе и в искусстве равно), что формулами науки необъяснима и математически-логической мерой измерена быть не может!
Я напомнил ему о знаменитом в современной физике «принципе неопределенности Гейзенберга». Как ни разнородны понятия красоты и положение элементарной частицы материи в пространстве, мы согласились, что в «теории красоты» также должен действовать свой «эстетический принцип неопределенности».
Наши жены вернулись, и беседа прервалась.
Стали собирать камешки-голыши и бросать их с обрыва вниз — чей камешек полетит дальше и глубже в ущелье, чей попадет в реку!
Паустовский бросал их с азартом двенадцатилетнего мальчика. Он с такой живостью следил, куда падал брошенный им голыш, так радовался, когда его камешек попадал дальше других, что, глядя на него, ни за что не сказать бы, что десять минут назад этот человек с глубокой заинтересованностью рассуждал о прекрасном и что он не мальчишка, а старый, всенародно любимый русский добрый писатель!
Я написал — добрый, и не случайно. Я пытаюсь определить причины необыкновенной популярности Паустовского — в чем они? В занимательности? В живописности? Изобразительности? Лиричности? Ни одна из этих причин не объясняет читательскую любовь к Паустовскому. А вот доброта объясняет! В очень широком и глубоком понятии — доброта!
Паустовский в большом смысле добрый художник. И если современники так любят его, то потому, что чувствуют доброту художника Паустовского в интонации его фразы — прозрачной и произнесенной от сердца. И чувствуют его сердце, полное любви к миру, в котором трудно и интересно живет человек. Они чувствуют доброту художника в гамме его чистых и светлых красок.