Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Ему не очень хотелось отдавать в «Накануне» «Нашедшего подкову». Он знал, что из гонорара будет вычтен выданный прежде аванс. Но я пообещал приложить все усилия, чтобы гонорар на этот раз был выше обычного.
Мандельштам тут же попросил жену переписать для меня «Нашедшего подкову» — эту необычную «пиндарическую прозу» в сотню строк.,. Но еще прежде, чем она взяла в руки перо, он стал возле меня, держа левую руку, как обычно, в пиджачном кармане, а правой уже приготовился дирижировать. Он прислонился боком к спинке моего стула, словно н© был уверен, что устоит.
Сначала голос его зазвучал сдержанно и без дрожи. Он словно только набирал силы. Это было начало как бы спокойно-эпического повествования в прозе:
Глядим на лес и говорим:
Вот лес корабельный, мачтовый.
Розовые сосны
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши.
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями В разъяренном, безлесном воздухе...
Но вот все напряженнее, все туже паруса, вздутые ветром. Полупустая комната с крашеным дощатым полом наполняется глухими раскатами органа. Напряжение передается мне так, словно это не он, а я читаю.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой...
Замершая фигурка его жены за столом все отдаляется от меня, уменьшаясь, уходит все дальше, дальше в глубь бесконечно растянутой перспективы...
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы...
Я слушаю, вжав голову в плечи. Кажется, читая, он выпивает весь воздух комнаты. Никогда прежде я не видел Мандельштама таким. Лицо его бело, глаза сухи и словно испуганы. Даже всегда дрожащая при чтении стихов нижняя губа его не дрожит...
В его легких уже не хватает воздуха. Задыхаясь, он произносит последние строки:
Время срезает меня, как монету,
И мне уже не хватает меня самого...
Будь еще хоть одна строка, он уже не сумел бы произнести ее.
Он замолкает. Некоторое время держится за спинку моего стула. Кровь постепенно приливает к его лицу, выпяченная губа слегка увлажняется. В глазах появляется улыбка. Мандельштам приходит в себя. Он доволен. Потом он опускается на край железной кровати и искренне удивляется, что Надя до сих пор не переписала для меня «Нашедшего подкову». Спроси его, он не скажет сейчас, сколько длилось его отсутствие.
V
В самом начале двадцатых годов в «Доме Герцена» в большом и тогда еще нарядном зале второго этажа два или три раза в неделю собирались литературные объединения. Кажется, по понедельникам «Литературный особняк», по средам «Литературное звено», которым руководил профессор Василий Львович Львов-Рогачевский, по четвергам, если не ошибаюсь, объединение «Лирический круг». В большинстве собирались одни и те же лица. Отважился и я читать свои стихи на этих собраниях, а однажды даже читал свою пьесу, написанную ритмической прозой.
Регулярно бывали на собраниях «Особняка» молодой Сель-винский, тогда еще в студенческой фуражке, Николай Адуев, К. Спасский, Сергей Клычков, Георгий Шенгели и другие. Бывал и Осип Мандельштам. Он не очень серьезно относился к этим собраниям. Да и вообще в литературной Москве, истый петербуржец, он, видимо* чувствовал себя одиноко.
На одном собрании «Литературного особняка», когда все сидели за громадным, покрытым синим сукном столом, Мандельштам скучал, слушая стихи какого-то очень неинтересного поэта. В руках у него была папироса. Он не столько курил, сколько вертел папиросу. Я сидел напротив него. Наши взгляды встретились. Мандельштам показал мне глазами на своего соседа. Это был Георгий Шенгели. Он держал на веревочке розовый воздушный шар — эти детские шары только появились тогда в Москве после многолетнего перерыва. Я не сразу понял, что хотел сказать мне Мандельштам своим взглядом. Его лицо в этот момент было полно торжественного покоя, словно он собирался священнодействовать. Он не спеша поднес зажженную папиросу к детскому воздушному шару в руках Шенгели. Раздался взрыв, мгновенный переполох. Шенгели в узНасе подскочил, Поэт, читавший стихи, так и не кончил их, обиделся, академически серьезный Шенгели очень рассердился на Мандельштама. Слово было предоставлено другому поэту. Мандельштам стал слушать его с большим вниманием.
Он продолжал появляться в редакции «Накануне». Однажды пришел, жалуясь на то, что только что вернувшийся из-за границы Илья Оренбург назначил ему свидание в ресторане «Прага».
С Оренбургом у него было много общих воспоминаний, предстоящей встрече был рад —но почему непременно в ресторане?
Мандельштам был смущен своим костюмом и тем, что платить в ресторане будет, конечно, не он, а Оренбург. Он по-варчивал:
— Москва — не Бухарест. Совсем не обязательно свидание в ресторане.
И еще встреча — в редакции «Огонька» в Благовещенском переулке. Мы оба дожидаемся Михаила Кольцова. Мандельштам уводит меня в угол возле стеклянной стены. Мы усаживаемся на диван, и Мандельштам, улыбаясь и дирижируя правой рукой, читает написанный на днях «Концерт на вокзале»:
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья аонид...
Кончив, смотрит радостно-вопросительно. Он проверяет по лицу слушателя: услышал ли тот его стихи? Дошли они до слушателя так, как они написаны?
Мы с женой переехали на жительство в Ленинград — тогда еще Петроград. Прожили там года полтора и возвратились в Москву. В петроградских редакциях, а нередко и на Невском проспекте я еще не раз встречался с Осипом Мандельштамом. Как-то гуляли втроем — Осип Мандельштам, Владимир Пяст и я.
Мандельштам говорил о своем возвращении в Петроград, о том, что не хочется снова в Москву. И все-таки через короткое время он уже был в Москве...