Неофит в потоке сознания
Шрифт:
Я глубоко вздохнул, мне вдруг представилось, что и без меня, и без этой теплой, родной, уютно спящей женщины, вполне успешно могла бы продолжиться жизнь, но если уж случилось и нам жить на нашей прекрасной больной земле, то, наверное, в этом есть какая-то всеобщая вселенская потребность. Снова вздохнул, уже облегченно и снова зашептал:
– Мне хочется стать таким большим деревом, чтобы защищать тебя от летнего зноя, пыльного ветра, зимней вьюги, дарить тебе прохладу тени, сладость плодов и чистый природный воздух для свежего дыхания. Ведь это же так красиво: делать предназначенное тебе дело, выполнять малую часть всеобщего созидания – и без требований славы и почестей, тихо и мирно, естественно, как мать ухаживает за ребёнком. Ты спи, любимая, я знаю твои слабости и несовершенства, мне известны так же источники твоих несчастий, но так же и способ справиться со всем этим хаосом в нас. Кому-то надо прокладывать дорогу и вести по ней людей, кому-то необходимо их оберегать, кормить и одевать – пусть это буду я. И ещё мне кое-что известно, что даёт мне силы любить, терпеть и идти вперед: я знаю, что со временем все мы станем очень красивы, причем, не только лицом и телом, но и душой; то, что мы сейчас получаем с таким трудом и теряем с такой легкостью, там, после победы добра над злом, станет нормой, и мы так же естественно, как дерево, будем жить новой прекрасной жизнью. Спроси ребенка и спроси старика, такая уж ли долгая наша земная жизнь? Дитя ответит, что впереди целая вечность, а старик скажет, что жизнь пролетела, как один миг. По сравнению с вечностью, все наши земные годы – секунда; по сравнению с будущим вечным блаженством все наши земные несчастья – комариный укус. Придет время, и мы все будем вспоминать время, проведенное на земле, как ничтожно малый урок смирения, по сравнению с которым огромная, необъятная вечность – безбрежный океан блаженной любви. Ради этого можно немного и потерпеть, не так ли? А пока ты спи, пока ты еще можешь, как маленькая девочка слегка поиграть и пошалить, ведь рядом с тобой есть большие добрые дяди, которые не дадут тебя в обиду. Спи спокойно, девочка, ты под защитой.
«Дитя, жена моя» спала, прижавшись ко мне; небо на востоке светлело, а ко мне сон заглянуть не спешил, хоть выспаться мне было необходимо, как космонавту: впереди сутки дежурства в режиме повышенной угрозы.
Существовало еще одно тайное препятствие, которое несколько смущало. Дело в том, что охраннику полагается носить огнестрельное оружие, которое он обязан применять в критических обстоятельствах. Иными словами, надо мной в моей работе постоянно довлела возможность убийства человека, даже если это враг моего хозяина и мой потенциальный убийца. Когда я думал об этом, в памяти всплывали слова из «Песни сентиментального боксера» Высоцкого: «бить человека по лицу я с детства не могу» – это говорил боксер на ринге, которого беспощадно избивал крепкий настырный сибиряк Будкевич. Как известно, боксер-гуманист выиграл тот бой, так и не ударив соперника, но только потому, что Будкевич выбился из сил и упал: «Вот он ударил раз, два, три – и сам лишился сил; мне руку поднял рефери, которой я не бил». Еще кое-что вспомнилось. Жил на земле такой старец, Серафим Вырицкий, который повторил подвиг своего святого предшественника Серафима Саровского: он так же отстоял во время войны на камне тысячу дней и ночей с мытаревым воплем. Так вот у Вырицкого подвижника был ученик, который уходя на войну, на коленях просил старца помолиться о том, чтобы ему не пришлось никого убивать. По молитвам святого он прошел войну в санитарном батальоне и никого не убил. Вот бы и мне так, думал я.
Этим утром я заступал на смену. Прежде чем появиться на работе, я успел заехать в церковь, где мне удалось поговорить с батюшкой. Он велел заказать сорокоуст на всех охраняемых мною людей, а мне – непрестанно ограждаться Иисусовой молитвой, а в случае особой опасности прочесть «Да воскреснет Бог…» Потом он меня благословил, внимательно посмотрел в глаза и уверенно сказал: «Всё у тебя будет хорошо!» – и я вышел из уютного храмового полумрака в сверкающее утро.
Пока промаргивал солнечные зайчики, вспомнил непривычную картину. То есть непривычной такое стало лишь недавно, когда люди, заработав большие деньги, замкнулись и перестали жить открыто. А просто сегодня у входной двери нашего подъезда сидела старушка, закутанная в шотландский плед, на невесть откуда взявшейся раритетной табуретке цвета вылинявшего на полуденном солнце бирюзового неба – и, закрыв глаза, подставила лицо первым лучам солнца. На этом увядшем лице в глубоких морщинах светилось ну такое блаженство: видимо, на пожилую даму нахлынули столь чудные воспоминания, что мне захотелось выпросить у охранника стул и присесть рядом, чтобы обязательно услышать от неё, незабываемую историю ушедшей юности, когда она в фетровой шляпке и норковой шубке бежала по первым весенним ручейкам и лужам вдоль чугунной ограды в женскую гимназию, а у каменного арочного входа стройный подтянутый юнкер в усах протянул юной барышне букетик сиреневых фиалок и, отвесив галантный поклон, учтиво с достоинством поздоровался.
…Мы ждали её с января, когда среди стужи и вьюг календарь объявил нам однажды, что день увеличился на целый час, от чего тёмное утро и мрачный вечер стали наполняться робким улыбчивым светом. Еще не оттрещали самые крепкие крещенские морозы, еще не отвыли февральские вьюги, а мы уже с надеждой вглядывались в светлеющее небо на востоке и жаждали тепла. Нынешняя весна вовсе не спешила занять законное временное пространство, предназначенное календарем, она грациозно, припадая теплым животом к земле, подкрадывалась подобно кошке на мягких бесшумных лапках. Небо не взрывалось потоком солнечной иллюминации, не обрушивало внезапные потоки радужного слепящего света на озябших людей и животных, птиц и насекомых, деревья и траву – облака большую часть дня покрывали всё живое серой пеленой пассажа, лишь изредка выпуская робкие мутноватые золотистые проблески из тех блаженных высот, где солнце проживает по-хозяйски постоянно, где в морозной стуже летают самолеты, куда редко забираются люди.
Просто однажды выходишь из дома и чувствуешь, как вместо привычного колючего холода тебя обдает теплом, пока ненадолго, лишь на краткий миг, но с каждым днем этот миг растягивается и растекается волнами тепла, будто сзади обнимают твою шею невесомые девичьи руки и прижимаются к затылку ароматные объятья девочки-кошки, кошки-весны, невидимо подкравшейся сзади, играя с сонным хозяином безыскусно, весело заливаясь серебристым детским смехом и потрясающим теплый воздух вибрирующим пением птиц. Просто однажды смотришь на то место, где совсем недавно оседал грязно-серый сугроб, а вместо уродливой кучи – из влажной земли тянутся к небу тонкие нежно-зеленые нити свежей травы.
А потом вдруг останавливаешь машину среди поля, среди дневной спешки в кутерьме нескончаемых дел, останавливаешь, всегда рискуя получить за это выговор, готовый к нудному ворчанию начальства, выходишь из душного салона – и вдруг на тебя налетают и кружат вихри сладких весенних ароматов, и ты разом опьяневший от приступа жизнелюбия, размахиваешь руками, глубоко вдыхаешь всей грудью и расплываешься безумной слабоаргументированной улыбкой во всю счастливую бледную физиономию. Весна пришла! И всё.
Впрочем, на территорию охраняемого объекта я, старательно стерев с лица следы блаженной улыбки, вошел собранным и суровым. Мой сменщик Влад выглядел усталым, он предупредил, что Палыч с минуты на минуту ожидает появления врага и ведёт себя неадекватно. Мне показалось, что и сам Влад делает всё возможное, чтобы не только поддержать, но даже и усилить панику хозяина, может, таким образом он набивает себе цену или как-то повышает гарантии своей занятости на этом престижном и прибыльном месте. Значит, в первую очередь мне предстоит успокоить хозяина и его семью.
Первой из дома вышла Марина, дочь хозяина, в её туалетах преобладали темные тона, в поведении – мрачноватая замкнутость. Она трижды в день выходила с мольбертом и сосредоточенно писала: утром восход, днем – полдень, вечером – закат. Мне девушка доверяла, вот и на этот раз спустила с поводка крошечную собачку Манюню и направилась в мою сторону.
– Миша, ты нас защитишь? Знаешь, я еще не видела папу таким испуганным.
– Доброе утро, Марина! – Улыбнулся я. – Видишь, какой я большой, лохматый и косолапый? Меня хватит, чтобы прикрыть и тебя, и твоего папу, и всю вашу родню.
– Ты всё шутишь, – рассеянно кивнула девушка. Она никогда не улыбалась, страдала от депрессии и была помешана на суициде. Иногда казалось, что она только и думает о том, каким способом, когда и где свести счеты с жизнью.
– Мариночка, прости, можно вопрос? – Она кивнула. – Ты молода, красива, обеспеченна, талантлива. Ты не играешь и не лжешь, поэтому искренна и честна. Ты глубокая личность, способная сопереживать чужой боли. Наконец, ты добрая и весьма привлекательная девушка. Так почему ты не радуешься этому?
– Постой. – Она подняла руку, словно защищаясь от меня. – Ты уверен, что говоришь обо мне? – Она сверлила меня напряженным взглядом. Я лишь едва заметно кивнул. Она замотала головой: – Прости, Михаил, но я не такая. Как, например, ты объяснишь мою депрессию?
– Очень просто. Как я сказал, у тебя чуткая душа. Ты, как нормальный человек, отрицаешь этот мир, где царят жадность, агрессия, разврат, зависть, а того, что ты ищешь в жизни – нет. А это самое главное, потому что это – любовь.