Неофит в потоке сознания
Шрифт:
Вот и нападали эти две самые близкие мне женщины и насмехались, да издевались. Но видимо по причине моего растерянного глуповатого молчания, их сарказм довольно быстро затухал, и они переключались на детальное обсуждение искрящихся нарядов певицы на экране телевизора или еще на что, более увлекательное. Однажды тесть отвел меня на кухню и шепотом сообщил: «Знаешь, а я ведь тоже в церковь хожу иногда. Но им никогда об этом не рассказываю».
За нынешним столом кроме нас сидели еще две пары: старый армейский друг тестя с величественной супругой и соседка, работавшая в Сороковом гастрономе, соответственно, с мужем, тихим, затравленным алкоголиком. Старый друг имел множество полезных связей, которыми пользовался тесть, а «своя дама в торговле» помогала доставать дефицит, может быть поэтому, настроение за столом преобладало торжественное, и все держали себя в руках.
После третьего тоста тесть положил тяжелую руку мне на плечо и шепнул:
– Миша, ступай-ка в комнатку и отдохни. Ты ведь ночь не спал. Давай, прикорни чуток.
Оставшись один, я снял пиджак, ботинки, ослабил галстук и ремень. Вытащил подушку и положил её поверх покрывала, выключил свет и растянулся во весь рост на супружеском ложе. По стене медленно ползли размытые пятна света, без труда преодолевая препятствия в виде эстампов, фотографий в рамочках, книжной полки с макулатурными Дрюоном, Дюма, Конан Дойлем, от наволочки приятно пахло вербеной, которую как-то в ботаническом саду Вера показала мне, и что меня удивило, так это наличие красных, белых и синих цветов на одном кусте – это аромат любимого австрийского шампуня моей жены, приятный аромат любимой жены…
Мы познакомились в те давние времена, когда существовали такие странные вещи, как распределение после института и три года обязательной отработки на производстве. Когда я в первое рабочее утро в качестве молодого специалиста шел на завод, мне вспомнилась моя прошлогодняя практика дублером мастера на одном из крупных южных заводов: мой захламленный цех в черных лужах разлитого масла, станки германского завода Круппа 1887 года, с утра пьяные чумазые рабочие, потная раздевалка с исцарапанными матом металлическими дверцами шкафов и туалетом, где резали глаза ядовитые испарения хлорки и оглушал рёв спускаемой воды; всегда переполненную отдыхающими курилку с огрызком ржавой бочки под окурки, кислую вонь столовки, где с рычанием мордастые грубиянки подавали безвкусную тюремную баланду под названием «рассольник» и котлеты из хлеба и сала с серыми слипшимися макаронами, обозначенные в меню, как «биточки мясные с гарн.»
Меня «бросили» сразу на три бригады: одна состояла из заключенных, которых доставляли из соседней тюрьмы – они прессовали, а потом обжимали дюралевые кругляки, изображая из них тазики; с этими у меня проблем не было: рядом всегда находился звероподобный охранник с пузом и кобурой, который чуть что, лупил воспитуемых чем попало, выколачивая из них нечто святое, что называлось «норма выработки»; вторая бригада ютилась в углу цеха за металлическими щитами – эти резали толстые листы свистящим голубым пламенем горелки и сваривали тонкие листы электросваркой, от этих угрюмых работяг я каждый раз уходил отравленный ацетиленовым газом и ослепленный вспышками ярчайшего света; а третья была и вовсе «дикой» – эти «работали по хозяйству»: слесарили, плотничали, собирали стеллажи и красили; тут всегда царило похмельное веселье, у народа водились деньги, с которыми они пытались делиться и со мной, как с «гражданином начальником»; деньги они зарабатывали домашними заказами, вроде полочек под книги, кухонных моек, но самый главный доход приносили этим «дикарям» модные значки с фотографиями «битлов», «аббы» и «мерлин монро», которые они заливали из краскопульта прозрачным лаком.
Моей основной задачей являлось материально-техническое снабжение и оформление нарядов. Почему-то те итээровцы, а проще – конторские, с которыми мне приходилось сотрудничать, свои обязанности выполняли с обязательным надрывом, скорей всего, они таким образом проявляли модный тогда трудовой энтузиазм, что еще называлось «болеть за производство»; однажды, например, на складе тёть Тося с полчаса орала на меня прокуренным басом, объясняя, что ветошь эти уроды не завезли, поэтому мне необходимо идти куда-то очень далеко и там попробовать найти искомый расходный материал; я пошел к начальнику цеха Михалычу, который при слове «ветошь» закатил красные глаза к серо-бурому облупленному потолку, взвыл раненым волком, схватил валявшуюся на горе стружки ветхую телогрейку, рванул её на груди, как загулявший извозчик рубаху, громко закашлял, зачихал от поднятой пыли и, наконец, с торжеством победителя сунул мне половинки растерзанной спецодежды: «На тебе, салага, ветошь, идрыть-кадрить, и больше не приходи, сам соображать должен, нааахрииин!»
Или, к примеру, выписываю наряд в отделе труда и зарплаты, листаю справочник, чтобы подобрать описание работы по-научней, а за столом напротив дамочка в очках и оренбургском платке на пояснице кушает пирог с луком и поднимает мне рабочее настроение фразой, произносимой с надсадным воплем и брызгами пережевываемой пищи: «И не мечтай, чтобы я твоему Петьке хоть один наряд в этом месяце закрыла, пусть не трясет тут паяльником, хамло неотёсанное!» Как мне чуть позже объяснили опытные коллеги, бригадир хозяйственной бригады Петр Афанасьевич Двузуб имел дерзость не ответить взаимностью на романтические чувства начальника ОТиЗ Виктории Васильевны, за что она поклялась мстить ему до конца жизни, используя в этих целях то, что она имела – служебное положение. Глотая голодную слюну и считая минуты до обеденного перерыва, я всё ниже опускал голову к столу, чтобы моему лицу досталось как можно меньше брызг их отверстых начальственных уст и всей душой разделял скорбь несчастной женщины.
Дело в том, что вышеуказанный Петр Афанасьевич был на самом деле удивительно хорош, напоминая мужественным лицом и мускулистым телом статую нацистского скульптора Арно Брекера «Атлет», воплощавшую идеал воинственной силы и арийского благородства. Он казался в этом загаженном колхозном курятнике куртуазным черным лебедем, рухнувшим с бирюзовых небес и набирающим силы, чтобы взмахнуть крылами, оторваться от грязи и взлететь обратно ввысь, к белоснежным облакам в синеве. Как и трудовичка, я был изумлён поначалу его немыслимой мужской красотой, пока однажды не понял, насколько лживая и вороватая душонка скрывается под роскошной оболочкой, во всяком случае, мне бы не миновать уголовного наказания за его наглое воровство, под которое он подвел меня, свалив на меня всю вину, если бы я, как студент-практикант, не нёс никакой ответственности, что и объяснили этому подлому красавчику Михалыч с Викторией Васильевной, разумеется, на максимальной громкости, с привлечением обширного пролетарского диалекта. Словом, та многострадальная практика привнесла в мою жизнь немало бесценного опыта.
Итак, аккуратно переступая через октябрьские лужи, я тогда, в первый трудовой день дипломированного молодого специалиста, был готов к самому страшному варианту, но попал на образцово-показательный завод в центральном районе города, который любили посещать руководители партии и правительства. Мне очень нравился мой завод, просторные чистые цеха, потоки дневного света, льющиеся из фонарей на крыше; запах горячей металлической стружки и машинного масла, бесшумный раскат оранжевой кран-балки под потолком, стройные ряды современных станков, вежливые трезвые рабочие в фирменных спецовках, столовая, больше похожая на ресторан с веселыми толстушками в белоснежных халатах, любимый гороховый суп-пюре, тефтели с подливой, телячьи отбивные с хрустящей корочкой, тертая морковь со сметаной, толстые куски нарезного батона и бородинского хлеба на сверкающем никелированном подносе под крахмальной белой салфеткой с синими краями. Я готов был работать на моем заводе бесплатно, только за еду и одежду, но мне ко всему прочему платили целых сто семьдесят рублей, да еще предлагали бесплатные путевки на море и поставили в очередь на получение жилья. Словом, я считал, что мне сказочно, незаслуженно повезло.
Это случилось на новогоднем вечере, когда впервые удалось увидеть всех молодых специалистов завода, которых начальство решило стимулировать похвалой и премиями. Там, среди нарядных девушек я и увидел впервые мою Веру. Чуть позже Алексей Иванович устроил мне допрос на тему, любовь это или иллюзия, я был крайне смущен и упрямо талдычил:
– Я люблю вашу дочь, и мне все равно, как это выглядит со стороны. Я люблю вашу дочь, и это раз и навсегда, понимаете?
– Да брось ты! Что ты, прямо как романтический прыщавый юнец. Какая любовь…
– Я люблю вашу дочь, – упрямо повторил я. – Это всё.
…Да, так и было. Среди нарядной толпы возбужденных румяных девушек она выглядела совершенно по-особому. Прошло уже много лет, у меня было достаточно времени проанализировать первые впечатления, но все потуги моей логики абсолютно ничего не дали. Это было как наваждение, как божественное откровение, как луч света с небес: на симпатичном лице девушки словно засияла невидимая печать, указующая – это она, твоя избранница!
Всю торжественную часть вечера, даже когда поднимался на сцену для получения похвальной грамоты, даже когда меня поздравляли, пожимали руку и хлопали по плечу – я неотрывно смотрел в её сторону, иногда ловил её взгляд, который она каждый раз смущенно опускала, и с тягучей болью осознавал, что на мою девушку весьма заинтересованно смотрят еще трое-четверо мужчин. А один из них, высокий, стройный, весьма симпатичный брюнет в дорогом костюме-тройке, явно сшитом в ателье на заказ, не только глядел на мою девушку, но и подходил к ней, держал за руку, и она отвечала ему вежливой улыбкой. Что ж, подумал я, придется вызвать его на дуэль – в ту минуту мне было все равно, чем это кончится, у меня появилась цель, и я ломил к ней, как танк по бурелому: только вперёд, только победа! Я встал и решительной походкой отправился прямиком к этому парню.