Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография
Шрифт:
Конечно, здесь была проблема. Многие евреи заметно отличались от «автохтонного» населения. Бедных евреев было гораздо больше, чем богатых; но некоторые из богатых были типичными нуворишами.
Кстати, в то время как в Англии антисемитизм связывается с идеей, что евреи являются (или когда-то были) «ростовщиками» — как в «Венецианском купце», у Диккенса или Троллопа, — я никогда не слышал подобных заявлений в Австрии, по крайней мере до прихода нацистов. Было несколько еврейских банкиров, как, например, австрийские Ротшильды, но я никогда не слышал предположения, что они каким-то образом давали ссуды частным лицам, о чем можно прочитать в английских романах.
В Австрии антисемитизм был выражением неприязни к тем, кто считался чужаком; это чувство эксплуатировалось не только Немецкой Националистической партией Австрии, но и Римской Католической партией. И что характерно, это позорное неприятие чужестранцев (чувство, по-видимому, почти универсальное) разделялось многими семьями еврейского происхождения. Во время Первой мировой войны в Вену хлынул поток беженцев еврейского происхождения из частей старой Австрийской империи, которые теперь были захвачены Россией. Эти «восточные евреи», как их называли,
176
176 Я прочитал две или три (очень интересные) книги о жизни в гетто, в особенности книгу Леопольда Инфельда «Поиск. Эволюция одного ученого».
– Leopold Infeld, Quest. The Evolution of a Scientist (London: Victor Gollancz, 1941).
Юридически ситуация улучшилась с распадом Австрийской империи и окончанием Первой мировой войны; но как мог бы предсказать любой хоть немного здравомыслящий человек, она ухудшилась социально: многие евреи, почувствовав, что свобода и полное равенство наконец воплотились в реальность, по понятным, но недальновидным мотивам пошли в политику и журналистику. Многие из них делали это с наилучшими побуждениями; но приток евреев в левые партии способствовал падению этих партий. Казалось достаточно очевидным, что в обстановке скрытого народного антисемитизма лучшее, что хороший социалист еврейского происхождения мог сделать для своей партии — это попытаться не играть никакой роли в ней. Странно, что, по-видимому, очень немногие думали об этом очевидном правиле.
В результате борьба между правыми и левыми, которая с самого начала приобрела характер холодной гражданской войны, велась правыми все более и более под флагом антисемитизма. В университете часто проводились антисемитские сходки и звучали протесты против засилья евреев в профессорской среде. Стать университетским преподавателем для какого-нибудь лица еврейского происхождения было уже невозможно. А соперничающие партии правых старались превзойти друг друга в своей враждебности к евреям.
Другие объяснения того, почему я считал неизбежным поражение социал-демократической партии по крайней мере после 1929 года, можно найти в некоторых сносках к моему «Открытому обществу» [177] . По сути они были связаны с марксизмом — в особенности с политикой (сформулированной Энгельсом) применения силы, по крайней мере в качестве угрозы. Угроза насилия дала полиции повод в июле 1927 года расстрелять в Вене множество мирных и безоружных рабочих социал-демократов и прохожих. Моя жена и я (мы еще не были женаты) стали потрясенными свидетелями этой сцены. Мне стало ясно, что политика социал-демократических вождей, хотя и проводимая с благими намерениями, была безответственной и самоубийственной. (Кстати, я обнаружил, что Фриц Адлер — сын первоклассного вождя венских социал-демократов, друг Эйнштейна и переводчик Дюгема, — когда я встретил его в июле 1927 года, через несколько дней после бойни, был того же мнения.) Однако должно было пройти еще шесть лет, прежде чем окончательное самоубийство социал-демократической партии положило конец демократии в Австрии.
177
177 Cp. [1945(c)] и позднейшие издания, глава 18, примеч. 22; глава 19, примеч. 35–40 и текст; глава 20, примеч. 44 и текст.
22. Эмиграция: Англия и Новая Зеландия
Моя Logik der Forschung оказалась на удивление успешной и далеко за пределами Вены. Она получила больше откликов, на большем количестве языков и более исчерпывающих обзоров, чем вышедшая двадцать пятьлетспустя английская версия «Логики научного открытия». В результате я получил много писем из разных стран и множество приглашений прочитать лекции, в том числе от профессора Сюзаны Стеббинг из лондонского Бедфорд колледжа. Я прибыл в Англию летом 1935 года и прочитал в Бедфорд колледже две лекции. Меня пригласили рассказать о моих собственных идеях, но я был так глубоко потрясен идеями Тарского, тогда совершенно неизвестного в Англии, что я выбрал вместо этого их в качестве моей темы. Первая лекция называлась «Синтаксис и семантика» (семантика Тарского), а вторая касалась теории истины Тарского. Мне кажется, что по этому случаю я впервые пробудил интерес профессора Джозефа Генри Вуджера, биолога и философа биологии, к работам Тарского [178] . Всего в 1935–1936 годах я сделал два продолжительных визита в Англию с коротким пребыванием в Вене между ними. В моей школе я взял отпуск без сохранения содержания, а моя жена продолжала преподавать и зарабатывать на жизнь.
178
178 См. John R. Gregg, F. T. C. Harris, eds., Form and Strategy in Science. Studies Dedicated to Joseph Henry Woodger (Dordrecht: D. Reidel, 1964), c. 4.
Во время этих визитов я прочитал не только две этих лекции в Бедфорд колледже, но и три лекции в Империал колледже по приглашению Гаймана Леви, профессора математики Империал колледжа; я прочитал две статьи в Кембридже (где присутствовали Дж. Э. Мур и во втором случае К. X. Лэнгфорд, американский философ, который оказался блестящим дискутантом) и одну в Оксфорде, где Альфред Айер ранее представил меня Исайе Берлину и Гилберту Райлу. Кроме того, я прочитал статью на тему «Нищеты историцизма» на семинаре профессора Хайека в Лондонской школе экономики и политической науки (ЛШЭ). Несмотря на то, что Хайек приехал из Вены, где он был профессором и директором Института исследования товарной конъюнктуры (Konjunkturforschung), впервые мы повстречались в ЛШЭ [179] . На семинаре присутствовали Лайонел Роббинс (ныне лорд Роббинс) и Эрнст Гомбрих, историк искусства. Много лет спустя Г. Л. С. Шекль, экономист, рассказал мне, что он тоже присутствовал на том семинаре.
179
179 Много лет спустя Хайек рассказал мне, что его внимание к Logik der Forschung привлек в 1935 году Готфрид фон Хаберлер (позднее преподаватель в Гарварде).
В Оксфорде я встретил Шредингера и подолгу беседовал с ним. Он был очень несчастен в Оксфорде. Он приехал сюда из Берлина, где он возглавлял семинар, который, наверное, был уникальным в истории науки: среди его постоянных членов были Эйнштейн, фон Лау, Планк и Нернст. В Оксфорде его приняли очень гостеприимно. Он, конечно, не мог здесь ожидать повторения семинара гигантов, но ему очень недоставало наличия страстного интереса к теоретической физике со стороны как студентов, так и преподавателей. Мы обсудили мою статистическую интерпретацию формул неопределенности Гейзенберга. Он проявил к ней интерес, но оставался скептиком, даже в отношении статуса квантовой механики. Он дал мне несколько оттисков статей, в которых он выражал сомнение в копенгагенской интерпретации; хорошо известно, что он так и не примирился с ней — то есть с «дополнительностью» Бора. Шредингер упомянул, что он может вернуться в Австрию. Я пытался разубедить его, потому что он не делал тайны из своих антинацистских настроений, когда уезжал из Германии, и это могло повредить ему, если нацисты придут к власти в Австрии. Но поздней осенью 1936 года он все же вернулся. В Граце открылась вакантная позиция, и Ганс Тирринг, профессор теоретической физики в Вене, захотел оставить свой венский пост и перебраться в Грац, так что Шредингер мог занять место Тирринга в Вене. Но Шредингер ничего такого не сделал; он сам поехал в Грац, где и оставался около полутора лет. После вторжения Гитлера в Австрию Шредингер и его жена Анна-Мария едва успели сбежать. Они выехали на машине в место неподалеку от итальянской границы, где бросили машину. Имея при себе только ручной багаж, они пересекли границу. Из Рима, куда они прибыли практически без гроша, они сумели дозвониться до Де Валеры, ирландского премьер-министра (и математика), который тогда находился в Женеве, и он предложил им встретиться там. На итало-швейцарской границе они показались подозрительными итальянским пограничникам, так как не имели почти никакого багажа, а в деньгах у них был всего эквивалент менее одного фунта. Их сняли с поезда, и поезд уехал с приграничной станции без них. В конце концов им разрешили уехать со следующим поездом в Швейцарию. Вот как Шредингер стал Старшим Профессором дублинского Института передовых исследований, который даже не существовал. (В Британии до сих пор нет такого Института.)
Одним из ярких воспоминаний, сохранившихся у меня со времен визита 1936 года, стало мое посещение по приглашению Айера заседания Аристотелевского общества, на котором выступал Бертран Рассел, наверное, величайший философ со времен Канта.
Рассел читал статью о «Пределах эмпиризма» [180] . Предполагая, что эмпирическое знание получается индуктивным путем, и находясь под сильным впечатлением от критики индукции Юмом, Рассел предложил принять некий принцип индукции, который, в свою очередь, не может быть основан на индукции. Поэтому принятие такого принципа намечало границы эмпиризма. Но у меня в моей Grundprobleme и менее подробно в Logik der Forshung именно такая аргументация приписывалась Канту, и поэтому мне показалось, что в этом отношении позиция Рассела идентична априоризму Канта.
180
180 Cр. Bertrand Russel, «The Limits of Empiricism», Proceedings of Aristotelian Society, 36, (1936), 131–150. Мои замечания здесь относятся в особенности к с. 146 и далее.
После лекции состоялась дискуссия, и Айер посоветовал мне выступить. Поэтому я сказал, во-первых, что не верю в индукцию вообще, даже несмотря на мою веру в обучение из опыта, и в эмпиризм без этих кантовских пределов, которые были предложены Расселом. Это утверждение, которое я сформулировал настолько кратко и точно, насколько мог на моем хромом английском, было хорошо воспринято присутствующими, которые, по-видимому, восприняли его как шутку и рассмеялись. В моей второй попытке я заявил, что все неприятности проистекают из предположения, что научное знание является видом знания — знания в обыденном смысле, когда если вы знаете, что идет дождь, должно быть истинным, что идет дождь, так что знание подразумевает истину. Однако, сказал я, то, что мы называем «научным знанием», является гипотезой, и часто неверной, не говоря о том, что она не может быть определенно или вероятно верной (в смысле исчисления вероятностей). Это опять было воспринято присутствующими как шутка или парадокс, они засмеялись и зааплодировали. Мне интересно теперь, был ли в этой аудитории хоть один человек, кто мог бы подозревать, что я не только всерьез придерживаюсь этих воззрений, но и что они со временем будут считаться общим местом.
Именно Вуджер предложил мне ответить на рекламное сообщение, объявлявшее о наличии вакансии преподавателя философии в университете Новой Зеландии (в Кентерберийском университетском колледже, как тогда назывался теперешний Кентерберийский университет). Кто-то — возможно, Хайек — представил меня доктору Уолтеру Адамсу (позднее директору Лондонской школы экономики) и мисс Эстер Симпсон, которые вместе руководили Советом Академической Помощи, который тогда пытался оказать поддержку многим ученым, бежавшим из Германии, и уже начал помогать беженцам из Австрии.