Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография
Шрифт:
Я встречался с Эйнштейном и до этой лекции, сначала благодаря Паулю Оппенгейму, дома у которого мы остановились. Хотя я совершенно не хотел отнимать у Эйнштейна время, он заставил меня прийти еще раз. Всего мы встречались три раза. Главной темой нашего разговора был индетерминизм. Я пытался убедить его отказаться от детерминизма, который приводил к воззрению, что мир является замкнутой четырехмерной парменидовой вселенной, в которой изменения являются человеческой иллюзией, или очень близко к этому. (Он согласился, что таковы его воззрения, и во время обсуждения я называл его «Парменидом».) Я утверждал, что если люди и другие живые организмы могут испытывать изменения и настоящее течение времени, то они реальны. Их нельзя отмести посредством теории поочередного появления в нашем сознании временных срезов, которые в некотором смысле сосуществуют, потому что такого рода «появление в сознании» будет носить в точности тот же самый характер, что и очередность изменений, которую эта теория пытается отмести. Кроме того, я привел в некотором роде очевидные биологические аргументы: что развитие жизни и способ поведения живых организмов, особенно высших жизненных форм, на самом деле невозможно понять на основе какой-либо теории, интерпретирующей время как нечто вроде еще одной (анизотропной) пространственной координаты. В конце концов, мы не ощущаем пространственных координат. И это потому, что они просто не существуют: нам следует опасаться их гипостазирования; это конструкции, которые почти всецело
Реальность времени и изменений казалась мне сутью реализма. (Я и до сих пор придерживаюсь этого мнения; так же считали и некоторые идеалистические оппоненты реализма — такие как Шредингер и Гедель.)
Незадолго до моего визита к Эйнштейну в серии «Библиотека современных философов» вышел том Шлиппа об Эйнштейне. В этом томе содержалась ставшая теперь знаменитой статья Геделя, в которой реальность пространства и времени оспаривалась с помощью аргументов, почерпнутых из двух теорий относительности Эйнштейна [217] . Эйнштейн в этом томе выступил решительно в пользу реализма. И он явно был не согласен с идеализмом Геделя: в своем ответе он предположил, что решения космологических уравнений Геделя могут быть «исключены по физическим основаниям» [218] .
217
217 См. Kurt G"odel, «A Remark About the Relationship Between Relativity Theory and Idealistic Philosophy», в Albert Einstein: Philosopher-Scientist, с. 555–562 (см. примеч. 122 выше). Аргументы Геделя были (а) философскими, (b) основанными на специальной теории относительности (см. особенно его примеч. 5) и (с) основанными на новых космологических решениях уравнений поля Эйнштейна, то есть на возможности существования замкнутых четырехмерных орбит во (вращающейся) Вселенной Геделя, как было описано им в статье «Аn Example of a New Type of Cosmological Solutions of Einstein’s Field Equations of Gravitation», Reviews of Modern Physics, 21 (1949), c. 447–450. (Результаты пункта (с) были поставлены под сомнение в статье S. Chandrasekhar and James P. Wright «The Geodesics in Godel’s Universe», Proceedings of the National Academy of Sciences, 47 [1961], c. 341–347. Обратите внимание однако, что, даже если замкнутые орбиты Геделя не соответствуют геодезии, это само по себе не будет опровержением его взглядов; поскольку никогда не подразумевалось, что орбиты Геделя являются полностью баллистическими или гравитационными: даже орбита ракеты, пущенной на Луну, лишь частично является таковой.)
218
218 См. Schlipp, ed., Albert Einstein: Philosopher-Scientist, с. 688 (см. примеч. 122 выше). Я не только согласен с Эйнштейном, но пошел бы еще дальше и сказал следующее. Если бы существование (в физическом смысле) орбит Геделя было следствием теории Эйнштейна (что не так), то это можно было бы считать свидетельством против этой теории. Конечно, это не было бы окончательным аргументом: таких вещей не существует; и нам, возможно, пришлось бы принять орбиты Геделя. Я думаю, однако, что в этом случае мы должны были бы искать ей какую-нибудь альтернативу.
Теперь я пытался представить Эйнштейну-Пармениду возможно более убедительно мою точку зрения, состоящую в том, что в отношении идеалистического воззрения на время должна быть занята четкая позиция. Кроме того, я пытался показать, что, хотя идеалистическая точка зрения совместима и с детерминизмом, и с индетерминизмом, четкая позиция должна быть занята и в пользу «открытой» Вселенной — такой, в которой будущее никоим образом не содержится в прошлом и настоящем, хотя последние и накладывают на него жесткие ограничения. Я утверждал, что нам не следует отказываться от здравого смысла в угоду нашим теориям. Эйнштейн явно не хотел отвергать реализм (самые сильные аргументы в пользу которого находятся в области здравого смысла), но, по-видимому, также, как и я, готов был признать, что нам, возможно, придется от него отказаться, если против него будут выдвинуты очень мощные аргументы (скажем, геделевского типа). Поэтому я утверждал, что в отношении времени, а также индетерминизма (то есть неполноты физики) ситуация обстоит в точности так же, как и в отношении реализма. Апеллируя к его собственному стилю изложения вещей в теологических терминах, я говорил: если бы Бог захотел вложить в мир все с самого начала, то Он создал бы мир без изменений, без живых организмов и эволюции, а также без человека и его опыта изменений. Но, по-видимому, Он решил, что живая Вселенная с событиями, неожиданными даже для Него, была бы более интересной, чем мертвая.
Я также пытался ясно показать Эйнштейну, что такая позиция не обязательно вступает в противоречие с его критическим подходом к утверждению Бора о полноте квантовой механики; напротив, именно такая позиция предполагает, что мы всегда можем двигать наши проблемы вперед и что наука в целом может оказаться (в каком-то смысле) неполной.
Ведь мы всегда можем задать очередной почему-вопрос. Несмотря на то, что Ньютон верил в истинность своей теории, он не считал, что она дает окончательное объяснение всему, и пытался дать теологическое обоснование действию на расстоянии. Лейбниц не считал, что понятие механического толчка (действия на исчезающее малом расстоянии) является окончательным, и искал толкование в терминах отталкивания, которое позднее было предоставлено электрической теорией материи. Объяснение всегда неполно [219] : мы всегда можем задать следующий почему-вопрос. А новый почему-вопрос может привести к созданию новой теории, которая не только «объясняет» старую, но и исправляет ее [220] .
219
219 Харальд Геффдинг писал (в Harald Hpffding, Den menneskelige Tanke [Copenhagen: Nordisk For lag, 1910], c. 303; в немецком переводе Der menschliche Gedanke [Leipzig: O. Riesland, 1911], c. 333): «Знание, которое описывает и объясняет нам мир, всегда является частью существующего мира; по этой причине постоянно появляются новые сущности, с которыми ему приходится иметь дело… У нас нет знаний за пределами нашего опыта, но мы не можем считать наш опыт полным ни на одной из стадий. Таким образом, знание, даже в своих высших проявлениях, предоставляет нам не более, чем сегмент существующего мира. Любая реальность, как мы увидим, сама является частью более широкой реальности».
(Я обязан этим отрывком Арне Петерсену.) Лучше всего эту идею неполноты можно выразить при помощи карты, на которой показан стол, на котором нарисована карта и сама эта карта. (См. также мой ответ Уоткинсу в «Ответах».)
220
220 Cм. мою статью [1948(d)], ныне [1963(a)], глава 16 и, в более полном объеме [1957(i)] и [1969(к)], ныне [1972(a)], глава 5.
Вот почему эволюция физики может быть бесконечным процессом исправления и все более точного приближения к истине. И даже если мы однажды достигнем стадии, когда наши теории не будут более открыты для исправлений просто потому, что они будут истинны, они все равно будут неполны — и это нам будет известно. Потому что в игру вступит знаменитая теорема неполноты Геделя: поскольку физика покоится на математических основаниях, то в лучшем случае нам потребуется бесконечная последовательность таких истинных теорий, чтобы получить ответы на те задачи, которые в каждой данной (формализованной) теории являются неразрешимыми.
Эти соображения не доказывают, что объективный физический мир является неполным или неопределенным: они только показывают существенную неполноту наших усилий [221] . Но, кроме того, они показывают, что наука едва ли может (если может вообще) достигнуть такой стадии, когда она действительно сможет доказать, что физический мир является детерминистским. Почему бы тогда не согласиться с вердиктом здравого смысла — по крайней мере до тех пор, пока эти аргументы не будут опровергнуты? [222]
221
221 (Добавлено в 1975: См. теперь мою [1974z2].)
222
222 Уильям Нил написал интересную бронебойную статью «Научная Революция Навсегда?» (William Kneale, «Scientific Revolution for Ever?», The British Journal for the Philosophy of Science, 19 [1968], c. 27–42), в которой он, по-видимому, что-то прочувствовал в изложенной выше позиции и подверг ее критике. Однако во многих подробностях он меня недопонял; например, он пишет на с. 36: «Потому что если нет истины, то не может быть и приближения к истине…» Это так. Но разве я когда-нибудь предлагал, что истины не существует? Множество истинных теоретических утверждений в физике может не подлежать (конечной) аксиоматизации; в свете теоремы Геделя это почти наверняка так. Но последовательность наших попыток создания все лучших и лучших конечных аксиоматизаций вполне может быть революционной последовательностью, в которой мы постоянно создаем новые теоретические и математические средства для все более полного приближения к этой недостижимой цели.
Вот сущность аргументации, с помощью которой я пытался обратить Эйнштейна-Парменида. Кроме того, мы кратко обсудили такие проблемы, как операционализм [223] , позитивизм, позитивистов и их странную боязнь метафизики, верификацию против фальсификации, фальсифицируемость и простоту. Я с удивлением узнал, что Эйнштейн полагал, будто мои идеи касательно простоты (в Logik der Forschung) были общепринятыми, так что всем теперь было известно, что более простая теория является предпочтительнее в силу ее большей способности исключать возможные состояния дел, то есть ее лучшей проверяемости [224] .
223
223 См. «Предположения и опровержения» [1963(a)], с. 114 (прим. 30 к главе 3 и текст), а также третий абзац раздела 19 настоящей «Автобиографии».
224
224 В письме от 15 июня 1935 года Эйнштейн одобрил мои взгляды, касающиеся «фальсифицируемости как решающего свойства любой теории о реальности».
Еще одной темой, которую мы обсудили, был Бор и принцип дополнительности — темой, неизбежной после участия Бора в дискуссии накануне вечером; и Эйнштейн еще раз в самых сильных выражениях подтвердил то, о чем он писал в сборнике Шлиппа: что он, несмотря на все свои усилия, не может понять то, что Бор имеет в виду под принципом дополнительности [225] . Еще мне запомнились разрозненные замечания Эйнштейна о тривиальности, с физической точки зрения, теории атомной бомбы, что мне показалось некоторым преувеличением, имея в виду то, что Резерфорд считал невозможным использование атомной энергии. Быть может, эти замечания были несколько окрашены его нелюбовью к бомбе и ко всему, что с ней было связано, но нет сомнений в том, что он действительно имел в виду то, что говорил, как и в том, что по сути он был прав.
225
225 См. Albert Einstein: Philosopher-Scientist, с. 674 (см. примеч. 122 выше); также по этому вопросу см. письмо Эйнштейна на с. 29 книги Schrodinger et al., Briefe zur Wellenmechanik, под ред. К. Przibram (Wien: Springer-Verlag, 1963); в англ, переводе, Letters on Wave Mechanics (London: Vision, 1967), письмо можно найти на с. 31 и далее.
Трудно передать словами то впечатление, которое произвела на меня личность Эйнштейна. Возможно, до некоторой степени это передает то, что я чувствовал себя с ним, как у себя дома. Нельзя было не доверять ему, не полагаться внутренне на его прямоту, его доброту, его разумение, его мудрость, его почти детскую простоту. То, что такой неземной человек не только выжил, но и получил великую оценку и признание, кое-что говорит как о мире, в котором мы живем, вообще, так и об Америке в частности.
Во время моего визита в Принстон я также еще раз встретился с Куртом Геделем, и мы обсудили с ним и его статью в сборнике об Эйнштейне, и некоторые аспекты возможной значимости для физики его теоремы о неполноте.
Именно после нашей первой поездки в Америку мы переехали в город Пенн графства Букингемшир, который был тогда тихим и красивым местечком. Здесь я смог сделать больше, чем когда-либо прежде.
29. Проблемы и теории
Уже в 1937 году, пытаясь осмыслить знаменитую диалектическую триаду (тезис: антитезис: синтез), интерпретируя ее как форму метода проб и ошибок, я предположил, что все научные дискуссии начинаются с проблемы (П1), которой мы предлагаем некоторое пробное решение — пробную теорию (ПТ); эта теория затем критикуется в процессе элиминации ошибок (ЭО); и, как в случае с диалектикой, процесс возобновляется: теория и ее критическое рассмотрение порождают новые проблемы (П2) [226] .
226
226 См. мою статью «Что такое диалектика?», теперь глава 15 «Предположений и опровержений» [1963(a)]. Это стилистически доработанный вариант [1940(a)] с рядом новых примечаний. Отрывок, резюме которого дается в тексте, взят из «Предположений и опровержений», с. 313, первый новый абзац. Как показано в примеч. 3 к этой главе (прим. 1 в [1940(a)]), я считаю это описание (в котором я подчеркнул, что проверка теории является частью ее критики, то есть ЭО) обобщением научной процедуры, описанной в Logik der Forschung.