Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография
Шрифт:
Я не буду говорить о пункте (1) больше, чем то, что когда мы думаем, что мы приблизились к истине в форме научной теории, которая выдержала критику и проверку лучше, чем ее конкуренты, то мы, будучи реалистами, принимаем ее в качестве основы для практических действий, просто потому что у нас нет ничего лучше (или ближе к истине). Но у нас нет необходимости принимать ее как истинную: у нас нет необходимости верить в нее (что означало бы веру в ее истинность) [260] .
260
260 Кстати, реалисты, конечно, верят в истину (а тот, кто верит в истину, верит и в реальность; см. [1964(a)], с. 166) — они даже знают, что существует «столько же» истинных предложений, сколько и ложных. (Тема, которой я здесь коснусь, была поднята в разделе 20 выше). Поскольку задача этой книги состоит в развитии дискуссии между мной и моими критиками, я кратко сошлюсь на рецензию Уорнока на мою «Логику научного открытия» в журнале Mind, 59 (1960), с. 99–101 (см. также примечание 25 к разделу 7 выше). Здесь, на с. 100, мы читаем о моих взглядах на проблему индукции: «Теперь Поппер с пафосом заявляет, что проблема индукции неразрешима». Я уверен, что никогда такого не говорил, тем более с пафосом,
Раз уж я начал говорить об этом, то могу также упомянуть, что этот рецензент концентрирует свою критику моей книги вокруг следующего тезиса, который я выделил здесь курсивом (с. 101; слово «полагаться» здесь означает, судя по контексту, «полагаться в будущем»): «Поппер явно предполагает, как ясно следует из его языка, что мы имеем право полагаться [в будущем] на хорошо подкрепленную теорию». Но я никогда не предполагал ничего подобного. То, что я утверждаю, состоит в том, что хорошо подкрепленная теория (которая подлежала критическому обсуждению и сравнению с конкурентами и которая пока выжила) рационально предпочтительнее менее хорошо подкрепленной теории и что (если только мы не предлагаем новую конкурирующую теорию) перед нами нет иного пути, чем принять ее и действовать в соответствии с ней, даже если нам очень хорошо известно, что в некоторых будущих случаях она вполне может нас подвести. Таким образом, я должен отвергнуть критику рецензента на том основании, что она основана на полном непонимании моего текста, явившемся следствием подмены моей проблемы проблемой индукции (традиционной проблемы, которая сильно отличается от моей). См. также [1971(i), перепечатанную в качестве главы 1 в [1972(a)].
О пункте (2) я скажу больше, когда мы перейдем к обсуждению теории эволюции в главе 37.
34. Борьба с субъективизмом в физике: КВАНТОВАЯ МЕХАНИКА И ПРЕДРАСПОЛОЖЕННОСТИ
Немного великих людей имели такое интеллектуальное влияние на двадцатый век, как Эрнст Мах. Он повлиял на развитие физики, физиологии, психологии, философии науки и чистой (или спекулятивной) философии. Он повлиял на Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, Уильяма Джеймса, Бертрана Рассела и многих других. Мах не был великим физиком: он был великой личностью и великим историком и философом науки. В качестве физиолога, психолога и философа науки он выдвинул немало важных и оригинальных идей, под которыми я готов подписаться. Он был, например, эволюционистом в теории познания и в области психологии и физиологии, особенно в изучении органов чувств. Он был критиком метафизики, но при этом достаточно терпимым, чтобы замечать и даже подчеркивать необходимость метафизических идей как маяков для физиков, даже для экспериментальных физиков. Так, в «Принципах теории тепла» он писал о Джоуле [261] : «Когда дело доходит до общих (философских) вопросов [которые на предыдущей странице Мах назвал «метафизическими»], Джоуль почти молчалив. Но когда он начинает говорить, его слова очень напоминают мысли Майера. И действительно, нельзя сомневаться, что такие всеобъемлющие экспериментальные исследования, все с одной целью, могли быть выполнены только человеком, вдохновленным великим и философски глубочайшим мировоззрением».
261
261 См. Ernst Mach, Die Prinzipen der W"armelehre (Leipzig: Barth, 1896), c. 240; на c. 239 термин «общий философский» приравнен к термину «метафизический»; и Мах намекает, что Роберт Майер (которого он глубоко почитал) вдохновлялся метафизической интуицией.
Этот отрывок еще более примечателен тем, что Мах перед этим опубликовал книгу под названием «Анализ ощущений», в которой он писал, что «мой подход устраняет все метафизические вопросы» и что «все, что мы знаем о мире, выражается в ощущениях» (или чувственных данных, «Sinnesempfindungen»).
К сожалению, такое влияние на мысль нашего столетия было оказано не его биологическим подходом и не его терпимостью; влиятельной — особенно в атомной физике — оказалась его антиметафизическая нетерпимость в соединении с его теорией чувственных данных. На самом деле, в том, что влияние Маха на новое поколение атомных физиков оказалось столь всеобъемлющим, заключена ирония истории. Ибо он был яростным противником атомизма и «корпускулярной» теории материи, которую он, подобно Беркли [262] , считал метафизической.
262
262 См. мою статью «Заметки о Беркли как предшественнике Маха» [1953(d)]; теперь глава 6 d [1963(a)].
Философское влияние позитивизма Маха было большей частью передано через молодого Эйнштейна. Но Эйнштейн отвернулся от махистского позитивизма, отчасти потому, что он осознал его шокирующие последствия — последствия, которые следующим поколением физиков, в том числе Бором, Паули и Гейзенбергом, были не только открыты, но и с энтузиазмом приняты: они стали субъективистами. Однако отказ Эйнштейна произошел слишком поздно. Физика стала бастионом субъективистской философии и остается им и поныне.
Однако за всем этим развитием стояли две серьезные проблемы, связанные с квантовой механикой и теорией времени, а также одна проблема, которая, как мне кажется, не так серьезна, — проблема субъективистской интепретации энтропии.
С возникновением квантовой механики большинство молодых физиков были уверены, что квантовая механика, в отличие от статистической механики, является теорией не ансамблей, а механикой единичных фундаментальных частиц. (После некоторых колебаний я также воспринял эту точку зрения.) С другой стороны, они были также убеждены, что квантовая механика, подобно статистической механике, является вероятностной теорией. В качестве механической теории фундаментальных частиц она имеет объективный аспект. В качестве вероятностной теории она имеет (или считается, что имеет) субъективный аспект. Таким образом, это совершенно новый тип фундаментальной теории, сочетающей объективные и субъективные аспекты. Таков ее революционный характер.
Точка зрения Эйнштейна несколько от этого отличалась. Для него вероятностные теории типа статистической механики были чрезвычайно интересны, важны и красивы. (Он и сам в свои ранние годы сделал в них ряд важных вкладов.) Но они не были ни фундаментальными физическими, ни объективными теориями — скорее они были субъективистскими теориями, то есть теориями, которые мы вынуждены вводить в силу фрагментарного характера нашего знания. Из этого следует, что квантовая механика, несмотря на все свое великолепие, не представляет собой фундаментальную теорию, а является неполной (потому что ее статистический характер показывает, что она работает с неполным знанием), и что объективная или полная теория, которой нам следует добиваться, должна быть не вероятностной, а детерминистской теорией.
Из дальнейшего будет видно, что две эти позиции имеют один общий элемент: обе они предполагают, что вероятностная или статистическая теория каким-то образом использует наше субъективное знание или его недостаток.
Это станет хорошо понятным, если принять во внимание тот факт, что единственной объективистской интерпретацией вероятности в то время (в конце 20-х годов) была частотная интерпретация. (Различные ее версии были развиты Венном, фон Мизесом, Рейхенбахом и позднее мной.) Далее, частотные теоретики придерживаются мнения, что существуют объективные вопросы, касающиеся массовых явлений, и соответствующие им объективные ответы. Однако мы должны отметить, что когда мы говорим о вероятности единичного события как элемента массового явления, объективность становится проблематичной; так что по отношению к единичным событиям, таким как эмиссия одного фотона, можно сказать, что вероятности оценивают меру нашего невежества. Потому что объективная вероятность говорит нам только то, что получится, если повторить событие одного типа много раз: о самом единичном событии объективная статистическая вероятность не говорит ничего.
Согласно мнению Эйнштейна и его оппонентов, именно здесь в квантовую механику проникает субъективизм. И именно здесь я пытался бороться с субъективизмом, введя интерпретацию вероятностей как предрасположенностей. Этот ввод не был построением ad hoc. Скорее это был результат тщательного пересмотра аргументов, лежавших в основе частотной интерпретации вероятностей.
Главная идея здесь состояла в том, что предрасположенности можно рассматривать как физические реальности. Они являются мерами диспозиций. Измеряемые физические диспозиции («потенциалы») были введены в физику теорией полей. Таким образом, прецедент, рассматривающий диспозиции как физическую реальность, уже состоялся; поэтому предложение рассматривать предрасположенности как физически реальные не должно казаться очень странным. Кроме того, оно, конечно, оставляло место индетерминизму.
Для того, чтобы показать, какого рода проблему интерпретации я пытался решить путем ввода идеи предрасположенностей, я сошлюсь на письмо Эйнштейна Шредингеру [263] . В этом письме Эйнштейн обращается к хорошо известному мысленному эксперименту, который Шредингер опубликовал в 1935 году [264] . Шредингер указал на возможность организации какого-то количества радиоактивного материала таким образом, чтобы он мог привести к возможности взрыва атомной бомбы. Эта организация может быть осуществлена таким образом, что бомба либо взрывается через какой-то промежуток времени, либо взрыватель разряжается. Пусть вероятность взрыва равняется 1/2 . Шредингер утверждал, что если рядом с этой бомбой посадить кота, то вероятность его гибели также будет равняться 1/2 . Вся эта организация может быть описана в терминах квантовой механики, и в этом описании будет фигурировать суперпозиция двух состояний кота — живого и мертвого. Таким образом, квантово-механическое описание — -функция — не описывает ничего реального: настоящий кот будет либо жив, либо мертв.
263
263 См. Schr"odinger et al., Briefe zur Wellenmechanik, c. 32; я использовал мой собственный перевод на английский, но письмо может быть найдено на английском языке в английском издании книги, Letters on Wave Mechanics, с. 35 и далее (см. примеч. 225 выше). Письмо Эйнштейна датировано 9 августа 1939 года.
264
264 Cp. Erwin Schr"odinger, «Die gegenw"artige Situation in der Quantenmechanik», Die Naturwissenschaften, 23(1935), c. 807-12, 823-28, 844-49.
В своем ответе Шредингеру Эйнштейн отмечает, что это означает, что квантовая механика субъективна и неполна: «Если пытаться интерпретировать -функцию как полное описание [описываемого ею реального физического процесса]… то это будет означать, что в рассматриваемый момент времени кот не будет ни живым, ни разорванным на клочки. Однако в наблюдении мы получим одно из этих двух условий.
Если отвергнуть эту точку зрения [полноты -функции], то следует предположить, что -функция описывает не реальное состояние дел, а полноту нашего знания о состоянии дел. Это интерпретация Борна, которая, по-видимому, сегодня принята большинством теоретических физиков.» [265]
265
265 (Курсив мой). См. ссылку на письмо Эйнштейна в примеч. 264 выше, а также очень сходное письмо от 22 декабря 1950 года в той же книге, с. 36 и далее (в английском переводе с. 39 и далее). (Обратите внимание, что Эйнштейн считает само собой разумеющимся, что вероятностная теория интерпретируется субъективно, если она относится к единичному случаю; этот пункт, по которому мы с ним не соглашались, начиная с 1935 года. См. [1959(a)], с. 459, и мое примечание.)