Неотвратимость
Шрифт:
Из-за кустов появилась женщина под стать Хижнякову — крупная, дородная, улыбчивая. Поздоровалась — и исчезла в доме. Вслед за пей, подталкиваемый хозяином, вошел и Крылов. Хижняков тут же отлучился. Вернулся в отглаженной рубашке и добротных брюках. Взад-вперед сновала хозяйка, накрывая на стол.
— Ей-богу, зря все это, — упрекнул ее Крылов, Она только рукой махнула — ничего, мол, не зря.
— А мы по одной, и все! — хитро сощурился Хижняков.
— Нет-нет, — запротестовал Крылов. — Мне еще с людьми встречаться, давайте лучше о деле
Павлу Алексеевичу стало обидно. Он-то думал, что писать о нем приехали. Пусть даже не о нем самом, пусть только о совхозе, но это же его совхоз, он здесь полноправный директор, и если что плохо — его вина, но если хорошо, тут уж извините — его не обойти.
Обиды своей Павел Алексеевич не выказал. Решил все же вести себя с ним так же достойно, как и встретил.
— Да кто ж ту фашистскую собаку не знал!
— А все-таки, — спросил Крылов, — что вы могли бы рассказать о нем?
— Да то, что и все, — развел он руками. — Старостой у немцев был, по-ихнему бургомистром, честных людей мордовал, расстреливал.
Как ни странно, но Сергея Александровича эти слова успокоили. Понять его было можно: значит, не ошибся, не оклеветал героя. И все-таки продолжал расспрашивать:
— Вы это сами видели?
— А как же! — не задумываясь, ответил Павел Алексеевич. — Меня самого в своем кабинете избил и хотел расстрелять, да я успел сбежать… Ну, будем, — поднял он стопку.
И Крылов махнул рукой — почему ж по такому поводу ее выпить, — взял стопку, опрокинул.
Хозяин продолжал выказывать гостеприимство:
— Закусывайте, закусывайте, сальцо вот возьмите, тоже не покупное.
А Крылов гнул свое:
— А за что же он вас, Павел Алексеевич?
— А ни за что. За что фашисты измывались над нами? Вот так и он… За то, что коммунистом был. Он перво-наперво коммунистов истреблял.
— Вы вдвоем в кабинете были?
— Когда?
— Ну вот когда он избивал вас.
— Зачем? На глазах у всех, чтоб другие боялись. Нас человек пять было.
— Кто же именно?
— Из живых?
— Конечно, из живых.
Павел Алексеевич задумался.
— В живых мало кто остался, — вздохнул он. — Покосил он нас, гадина, я молодых и старых… Моляева в Германию угнал… Может, из пяти только Чепыжин Степан и остался. Он тут недалеко на хуторе живет.
— Да, я знаю, у меня его адрес есть… И еще вопрос, Павел Алексеевич: облавы были у вас?
— Конечно, были, — словно удивляясь наивности корреспондента, ответил Хижняков.
— В августе сорок второго года, например, не помните?
— На всю жизнь помню. Тогда людей что рыбу сетями позабирали, почти всех в Германию угнали да пять деревень и хуторов сожгли.
Одна загадка за другой. Голубев все досконально знает и ничего не говорит. Только на один вопрос ответил уверенно: никого не взяли, попрятались люди. И Хижняков тоже отвечает уверенно: людей что рыбу сетями позабирали.
— А вот говорят, — сказал Крылов, — будто никто в сети не попал.
— Кто же такое мог сказать? — удивился Павел Алексеевич.
Крылов замялся.
— Не знаете? Так я разъясню. Кто сам далеко упрятался, когда еще немцы не подошли. Или вовремя в эвакуацию отправился. Одним словом, кто не был в то время здесь. Придумают тоже: попрятались…
— Да нет, был здесь.
— А если был, — энергично сказал Павел Алексеевич, — значит, с выгодой для себя так говорит. Не иначе! — отрубил он и снова налил стопку. — По последней, Сергей Александрович.
— Нет, мне пора, — поднялся Крылов. — Скажите, вы не знаете Зарудную?
— Ах, вот кто! Ну, эта что угодно может сказать. Одно гнилье… Панченко, Зарудная…
— Кто она, чем занимается?
— Точно не знаю. Знаю только, что психованная баба.
Распрощавшись с Хижняковым, Крылов отправился к Чепыжину. Сухонький старичок, маленького роста, не по возрасту подвижный, и силенки, видать, в нем еще порядочно. Сергей Александрович решительно отказался войти в дом, даже во двор. По его настоянию сели на лавочке у калитки. Спросил, действительно ли Панченко бил Хижнякова?
— Так вляпал, что он, бедолага, до другой стенки летел, хе-хе-хе, — засмеялся он странным, Точно потрескивание, смехом. — Сейчас, закричал, на месте расстреляю, и за рeвольвер. Да Хижняков проворней оказался. Пока он свою кобуру рассупонивал, Павло уже и дверь захлопнул… Хе — хе-хе… Так пойдемте ж в дом, — поднялся он, — срамота одна такого гостя за калиткой томить.
— Спасибо, я пойду, только еще один вопрос — что вообще о Панченко вы можете сказать?
— Да что говорить… Хаты жег, скот с дворов сгонял, облавы устраивал, над людьми измывался. Что полагается фашистскому старосте, исправно выполнял, верой и правдой служил им.
Подробности той облавы особенно запомнились Чепыжину. Многим она стоила жизни. Выходит, действительно, как сетями…
А как же Голубев… да и Зарудная?.. Впрочем, всякие люди бывают. Решил все же заехать в райком.
Степан Андреевич встретил его радушно. Поблагодарил за хороший очерк о Гулыге. А на вопрос о Панченко тяжело вздохнул:
— Да, обидно это нам и больно, но куда денешься. Да и не только Панченко, еще человек пять. Правда, не так, мелкая сошка, просто смалодушничали в трудную минуту. А вот Панченко — это был волкодав, идейный враг.
— Выводы глобальные… А все-таки на основе каких фактов они сделаны?
— Факты… факты… — задумчиво покачал головой Степан Андреевич. — Лучше бы их не было. Нам куда приятнее сказать— ни один человек в районе не пошел в услужение фашистам… С какой-нибудь высокой трибуны сказать… Да вот факты, именно факты нам всю картину портят. Набралось их немало, свидетельства одного Гулыги чего стоят. Но я вам еще кое-что покажу. Куда более весомое.
Нажал кнопку. Вошла секретарша.
— Возьмите в партархиве выводы комиссии по письму Дмитрия Панченко, сына бургомистра.