Неотвратимость
Шрифт:
— Го-ол! Один ноль в мою пользу. — И многозначительно посмотрел на Крылова. Неторопливо достал очки и углубился в чтение.
Читал с интересом. И вдруг взорвался смехом. Едва успокоившись, вытер платком глаза.
— Ох, Сергей Алексаныч, Сергей Алексаныч, дорогой же вы мой, хороший. Ну где вы найдете подпольщика, который не уничтожил бы такое письмо, как только прочел? Где такие подпольщики производятся, откройте секрет? И какой же прозорливый историк, какой летописец прятал его столько лет, бережно сохраняя для вас?
Неожиданно
— Чистейшей воды липа! Я вам скажу, кто их производит. Я вам точно скажу: сыночек Панченко. Только он мог такую фальшивку состряпать. Признайтесь — он вам дал?
— Нет, не он.
Гулыга почувствовал неуверенность в голосе Крылова.
— Извините, не верю. Не он — так сестра, не сестра — так мамаша, все равно его рук дело.
Крылов промолчал. Поощренный этим, Гулыга наступал:
— Думаете, раз-два — и задавили Гулыгу? Да я, если что… весь мой отряд… все боевые партизаны, немало их еще осталось… в Москву, единым строем… Да я к самому Антону Алексеевичу не постесняюсь, к Ржанову Федору Максимычу пойду… Нет, — забормотал он как бы самому себе, — Федя в обиду нас не даст… Так что, дорогой товарищ писатель, — неожиданно подобрел он и, приобняв Крылова за плечи, добавил: — Гулыгу, Сергей Александрович, голыми руками не возьмешь.
Пока он говорил, настроение у Сергея Александровича портилось. Убедительно говорил. В самом деле, как мог сохраниться такой документ десятилетиями? И не скажи Гулыга: «Федя в обиду нас не даст…» — кто знает, не поколебался ли бы в своих убеждениях Крылов. Он хорошо помнил разговор с Ржановым. Нет, не те у них отношения, чтобы Гулыга мог его Федей называть. Один раз только и виделись. Значит, шантаж. И он с большим интересом спросил:
— А если не голыми, Петр Елизарович? А? Как вы думаете, если попробовать не голыми?
Едва заметными тропами Гулыга шел по лесу, пробиваясь через заросли. Машину он оставил близ охотхозяйства и, ничего не сказав шоферу, пошел. Это был какой-то другой, незнакомый Петр Гулыга — походка другая, движения, лицо другое, заострившееся, хищное.
Шел, расталкивая кусты, раздвигая ветки. Шел, казалось, без всякой цели, куда ноги несут. Но было место, к которому он стремился, может быть, подсознательно, помимо воли. И чем ближе подходил к нему, тем отчетливее всплывали в памяти те давно отзвучавшие слова и звуки…
Остановился у большого скалистого выступа. За ним виднелась огромная квадратная яма с плоским, поросшим травой дном. И вот уже нет ямы, вместо нее — землянка, а в ней, просторной, с обитыми досками стенами и потолком, идет гульба. Потолок увешан окороками, у стен — ящики, мешки с сахаром, крупой. В углу большой горкой насыпана картошка.
Гуляют парни и девки. Перепоясанный ремнями, с «вальтером» на боку, играет на баяне Гулыга. Молодой, чубатый — залюбуешься. Он поет, и ему подпевают. И песня
Вбегает Хижняков, тоже молодой, здоровый, с автоматом и гранатами за поясом, громко кричит:
— Староста с Луговым!
— Не пускать! — командует Гулыга, отбросив нервно всхлипнувший баян, и выскакивает из землянки.
Он пошел навстречу приближающимся Панченко и парню с деревяшкой вместо правой ноги. Еще издали вызывающе бросил:
— Опять агитировать пришел!
Иван Саввич молча посмотрел на него. Потом твердо, с достоинством сказал:
— Не я агитирую, партия призывает.
— Ты партией не козыряй, тебя из партии выгнали.
Панченко переступил с ноги на ногу.
— Уже восстановили, но не обо мне речь. Когда к партизанам уйдешь? Месяц назад говорил — завтра, так завтраками и кормишь. Может, и пообедать пора? Или опять скажешь — завтра?
Гулыга насмешливо улыбнулся:
— Не-е, не скажу. Сытого гостя нечего потчевать. Что это я, боевой танкист, капитан, в какой-то отряд пойду! Я сам теперь командир, у меня свой отряд.
Иван Саввич покачал головой:
— Танкистом, может, ты был боевым, а сейчас дезертир. Ты вот кто, — показал на дерево. В стволе, где вырвало осколком дыру, шевелился клубок. Не то червей, не то насекомых. — Мародерствуешь, на народе паразитируешь, вот как они.
Гулыга с ухмылкой посмотрел на него.
— Ну и дальше?
— Дальше? Предупреждаю в последний раз. Срок тебе два дня. Не пойдешь — собственными руками расстреляю.
Подались вперед, приблизились Хижняков, Чепыжин и еще кто-то. Панченко круто повернулся и пошел. За ним, стуча деревяшкой, спешил Луговой…
— Петро!
Петр Елизарович обернулся. Сзади за его спиной стоял Хижняков. Молодой Хижняков, увешанный оружием.
Гулыга зажмурил глаза. Когда он открыл их, Хижняков уже стал сегодняшним, постаревшим.
— Будь ты проклято! — неизвестно в чей адрес выругался Гулыга. — Ты что, шел за мной?
— Ага. Машину твою увидел… Куда это, думаю, его понесло на ночь глядя?.. Смотри, — он указал на большое черное пятно посередине ямы, где когда-то была землянка. — Так и не заросло… Сколько лет прошло.
— Не все воронки зарастают, — задумчиво сказал Гулыга, — не все. Вот в чем беда…
Помолчав, хлопнул по плечу Хижнякова.
— Ничего, зарастут. Мы посеем травку там, где она сама не всходит.
Крылову не терпелось повидаться с Чугуновым. Есть ли новости? Николай Петрович был занят, просил подождать немного.
— Можете пока ознакомиться с объяснением Голубева… Вот запись его рассказа товарищу Званову. — Он дал Крылову диктофон, сказал, чтобы шел в зал заседаний и прослушал.