Непобежденные
Шрифт:
IX
— …Очнулась днем, солнце высоко. Во рту солоно от крови. Правой рукой двинуть не могу. С трудом подняла левую руку, ощупала себя. От лица к плечу — сплошная опухоль. Надавливаю под ключицей — скрипит. Ну, думаю, пневмоторакс, подкожная энфизема. Закашлялась, захлебнулась кровью и опять потеряла сознание…
Военврач Цвангер слушала тихий, плавный, похожий на мычание рассказ девушки и удивлялась себе: столько дел, а она сидит, будто это так важно узнать, что чувствовала раненая после того, как немецкий автоматчик в упор выпустил в нее очередь. Медсанбат, располагавшийся теперь в штольнях бывшего завода шампанских вин, был переполнен, но для этой
— …Видно решили, что я убитая, накрыли плащ-палаткой. А я, когда пришла в себя, испугалась, попыталась пошевелиться и чувствую — не мету, мешают огнестрельные переломы ребер. А голова работает четко и тяжелых мыслей нет. Вы мне верите?
— Верю, верю, спи, деточка, тебе нельзя разговаривать. — Она погладила раненую по голове, и вдруг поняла, что та не может не говорить. Простого бойца спасает незнание. А каково медсестре, все понимающей, лишенной возможности даже обмануть себя?
В сущности, все раненые, как дети. Когда отпускает боль и приходит понимание, что самое страшное позади, они оживляются, говорят и говорят; Обсуждают последние свои бои, положение на фронтах вообще. Любимая тема — второй фронт. Тут уж честят союзников, не выбирая слов. А сегодня по всему медсанбату только и разговоров, что о последнем сообщении из Африки, о капитуляции Тобрука. Английский гарнизон в 33 тысячи человек, оружия, боеприпасов, снаряжения — всего вдоволь, одних автомобилей до полутора тысяч и бензина — залейся, а капитулировал перед немцами через три дня.
— Ка-пи-ту-лировал! — презрительно выговаривал очередной оратор, — Нам бы их запасы!… Ни в жизнь бы!…
— Англичане, какие вояки?!. Сопляки!…
Она поняла, почему сидит тут. Выдохлась. Сама себя стала забывать, не отдает отчета, что пользуется случаем посидеть, отдохнуть. Вскочила, заторопилась в свою гипсовочную. С порога поняла, что если бы не пришла сама, ее кинулись бы разыскивать. На столе был очередной раненый — симпатичный парнишка с тонкими грузинскими усиками. Она быстро осмотрела его распухшую ногу с переломом таранной кости. Стопа резко деформирована, уплощена и удлинена. Мягкие ткани напряжены, кожа натянута, лоснится. При таком повреждении кровеносных и лимфатических сосудов, таком положении костей стопы дальнейшее ухудшение кровообращения от сдавления уцелевших сосудов неизбежно.
Пришел командир роты, оглядел стопу, согласился, что не избежать разреза для освобождения гематомы и уменьшения сдавления сосудов, но сказал, что сделает это позднее, после эвакуации раненых. Цвангер уложила ногу «грузинчика», как мысленно окрестила его, в съемную гипсовую шину, наказала медсестре Сулеймановой следить за ним и занялась другим раненым.
Потом в сумрачный закуток гипсовочной вошла высокая стройная девушка.
— Байда! — назвалась она, села на табуретку, поставив перед собой автомат, и уставилась на врача большими зеленовато-серыми глазами.
— Байда! — повторила Цвангер и встала ей навстречу. Девушка эта была одной из семерых севастопольцев, которым только что присвоили звание Героя Советского Союза. Говорили, что Москва сделала это в тот же день, как получила представления от командования СОРа. Говорили, что поскромничало командование, представило бы не семь, а семнадцать, всем бы и дали…
Девушка улыбалась одними глазами. Странно было видеть такую двойственность на лице: губы сурово поджаты, а в глазах теплинка. На голове зеленая армейская косынка, из-под нее — кончики коротко стриженых волос. Но девушка не поправляла волосы, вообще не шевелилась, и было видно, что она смертельно хочет спать.
— Давно
— Давно! — коротко ответила Байда.
— Ты же сама санинструктор…
— Я бы и сейчас не пришла. Прогнали.
— Прогнали? — переспросила Цвангер, осматривая девушку. Раны были не опасные, на руке и на голове, но они загноились, поднялась температура.
— Мы Ласкина выручали, нашего командира дивизии, — тихо рассказывала Байда, пока врач обрабатывала ее раны. — Немцы НП окружили, двери уж выламывали, а тут мы с нашими разведчиками подоспели… А полковник Ласкин узнал, что я ранена… Попало мне…
«Отоспится и уйдет, — решила Цвангер. — Эту в медсанбате не удержишь. Надо за ней присмотреть»…
«Господи, сколько их, за которыми надо присматривать, как за детьми»!…
Резко распахнулась дверь и в палату влетела Сулейманова.
— Плачет! — выкрикнула она.
— Кто плачет?
— Танидзе, грузин этот. Мы ему ногу подвесили, а он не дает. Сидит, опустив ногу, и плачет.
— Кто это плачет?! — в палату, как всегда быстро, вошел профессор Кофман.
Отправив Байду с Сулеймановой, Цвангер показала профессору рентгенограмму с переломом таранной кости Танидзе.
— Считаю, что в таких случаях надо особо тщательно следить за кровообращением и своевременно удалять гематому даже небольшую…
— Считаете, так делайте, — громко сказал Кофман. — Покажите больного.
У него все было скоро, у главного хирурга армии Кофмана. Осмотрел, тут же сам сделал нужные разрезы. А когда раненого унесли, накинулся на Цвангер.
— Почему вовремя не приняли нужных мер?!
Она попыталась объяснить, что говорила об этом командиру роты, но Кофман только еще больше распалялся. И она замолчала. Стояла, хлопая глазами, и сама чуть не плакала.
— Занимайтесь своими делами! — наконец, так же резко сказал он. Но когда все стали расходиться, удержал Цвангер за рукав. Огляделся, — все ли ушли, — и сказал тихо: — Вы на меня не обижайтесь. Я умышленно был несправедлив с вами, отругав в присутствии всех. Это, чтобы все раз и навсегда сделали для себя выводы. — И обнял ее за плечо, добавил ласково: — Не обижайтесь. Поймите: у вас не убудет, а они приобретут.
Был бы это не Кофман, она бы, наверное, раскричалась, сказала бы, что думает о таких методах воспитания. Но Кофмана она боготворила. За знания, за умение работать, за бесстрашие. И потому только расслабилась от его слов. И когда проводила его к выходу из штольни, решила, что теперь непременно пойдет отдохнет. Которые сутки на ногах, точнее, у чужих ног и рук, у раздробленных голеней, бедер, предплечий. И каждый раз нужно максимальное внимание, чтобы не дернуться, не сместить кости, забираемые в гипсовые повязки.
Она еще держалась. Мужчины, случалось, не выдерживали, во время операции падали головой на операционный стол. А она твердила себе, что сильная, что не зря в молодости занималась спортом, тренировалась, много бывала на открытом воздухе у моря… До войны… Давным давно… В молодости…
Тряхнув головой, вышла на воздух. Небо на востоке светлело, но, не радуя близостью дня, а тяготя недобрыми предчувствиями.
Когда вернулась, на столе уже лежал очередной раненый, лежал прямо на носилках, — значит, особенно тяжелый. Перелом был не один, а целых три — плеча, бедра, костей стопы. Цвангер наложила гипсовую повязку на плечо, потом на бедро, повернулась к стопе. И вдруг замерла от острой боли в глазах. Закрыла глаза, твердя свое, спасительное, о довоенных тренировках. Но от этого усилия справиться с собой закружилась голова и начало тошнить. А перед глазами стлалась странная ослепляющая белизна. Поморгала, чтобы дать глазам отдохнуть. Резь не проходила, а белизна становилась все ослепительнее.