Непобежденные
Шрифт:
Колодан никому не говорил об этих своих раздумьях. Он и сам возражал себе. Но необыкновенные факты, которыми были переполнены его корреспондентские блокноты, не примирялись с привычными трафаретными объяснениями.
Костька, Костька! Белая стриженая голова, тонкая шея, мальчишеское любопытство в глазах!… Еще не научившийся воевать, не очерствевший от вида ран и мук. Какая сила вдруг пробудилась в тебе?!
Колодан вспоминал, как плакали парни, рассказывая о последних минутах своего дружка, и представление о неразлучной троице рушилось. Смерть отстранила Костьку Мишина от этих двоих. Отстранила и возвысила.
Почти не спал Колодан последние несколько суток,
Кто-то пробежал мимо него, и он отступил с тропы, чтобы не мешать: Карантинная балка, где располагался штаб армии, ночью была полна движения, не то, что днем, когда наваливались немецкие самолеты. Неподалеку, в склепах старого кладбища, располагались все корреспонденты — «Правды», «Известий», «Красной звезды», «Красного флота», центрального радио, поэты и художники. — Тут было удобно: рядом политотдел армии. По соседству, — в подвалах Владимирского собора на Херсонесе, — склад, где можно получить все, даже пленку для ФЭДов.
Вспомнилось, как они заселяли этот «город мертвых». В неглубоких нишах, выдолбленных в каменных стенках склепов, лежали полуистлевшие кости, черепа.
Осматривались, бодрились:
— Просим извинить, граждане мертвецы, придется уступить место живым.
— Пока живым, — угрюмо комментировали легкие на язык корреспонденты.
— Все там будем, одни раньше, другие позже. В тысячелетней перспективе этих греков, или кем бы они ни были, наши сроки не имеют значения.
Подбадривая друг друга, вынесли кости, очистили склепы и зашебуршили каждый в своем закутке, перебрасываясь репликами.
— Прекрасно! Только дышать нечем. Как в могиле.
— А мы и есть в могиле…
— Тут ведь, поди, ценности есть.
Это никого не заинтересовало, искать не стали. А в последнее время корреспондентов поубавилось: отправлять корреспонденции становилось все труднее, а без связи корреспондент, как боец без оружия.
Колодан редко бывал в этих душных, но вполне безопасных «склепах», целыми днями мотаясь по суживающейся с каждым днем территории СОРа, и писал, писал, страдая от собственной беспомощности. Слов явно не хватало, все они казались обыденными, не выражающими трагизма и величия происходящего. Услужливая память подсовывала исторические параллели. Хотелось кого-то сравнить с Корниловым, Нахимовым, Истоминым, но генералы, к которым обращался он с этим вопросом, как сговорившись, устало отвечали: пишите о бойцах, не ошибетесь.
Вчерашний день провел он в «глубоком тылу» — у Камышовой бухты, где спешно строились деревянные причалы. Тыл оказался таким же адом, как и фронт. С раннего утра висели над головой «мессера», следившие за аэродромом, пытающиеся помешать нашим самолетам взлетать. И снаряды рвались поминутно возле капониров, на взлетной полосе. Но немногие наши «илы» и «ястребки» все равно взлетали, улавливая моменты между разрывами, словно из катапульты «выстреливались» из своих капониров.
А днем налетели бомбардировщики. (Потом кто-то говорил, что было их пятьдесят четыре.) С разбегу Колодан спрыгнул в какой-то колодец, где уже сидели несколько человек, и долго, казалось много часов ждал, когда «юнкерсы» отбомбятся. Выбравшись наверх не узнал местности.
Журналистика, как и литература, убедительна своей конкретностью. Это Колодан знал. Но последнее время его все тянуло на обобщения. И вчера, и этой ночью (потому, может, и не спалось), и теперь, в предрассветной и, как всегда, относительной севастопольской тиши в нем звучало это безличностное, эпическое:
«…Сотни тысяч штыков, тысячи самолетов, танков, пушек, сверхмощные орудия, какие никогда и нигде больше не применялись, — все против одного города, одного гарнизона. Горы вражеских трупов устилают долины и балки, и германские самолеты поливают их формалином и карболкой. Все новые полки и дивизии ползут через это месиво и откатываются в ужасе.
— Севастополь!… Севастополь!… — в страхе повторяет вся Германия.
— Неприступные скалы, мощные укрепления! — изрекают иностранные спецы, не зная, как объяснить стойкость севастопольцев.
— Чудо! — кричат газеты всего мира.
Мы не удивляемся, мы знаем истоки этого чуда — несокрушимое мужество русского человека, защищающего свою землю. Небрежение к смерти, но не изуверски-фанатичное, а сознательное, когда умереть за свой народ считается благом. Организованность, какой не хватало нам в первые месяцы войны. Безграничная вера командования в каждого защитника города, и вера бойцов в талант своих командиров…
Кто-то прошел мимо, и Колодан узнал: Юра Петров, сын командарма и его адъютант.
— Юра! — позвал он. — Спроси генерала, может, найдет минуту для меня. — И добавил в оправдание такой нелепой сейчас просьбы: — Он обещал.
— Я не знаю… я скажу…
Колодан пошел следом за адъютантом, просто так пошел, ни на что не надеясь: до корреспондентов ли в такое время? Если и в штабе командарм, то, несомненно, ловит минуты, отдыхает.
Командарм и в самом деле отдыхал. Но не спал, хотя и заставлял себя, употребляя всю свою волю. Что-то разладилось в нем последнее время, и заставлять себя делать то, что нужно, становилось все труднее. Весь вчерашний день он был в частях, занимавших новые рубежи на Федюхиных высотах, у Инкермана, у Сахарной головки, по южному берегу Северной бухты. То, чего так боялись, — потеря Северной стороны, — свершилось. На том берегу бухты оставались только отдельные очаги сопротивления, явно обреченные, но все играющие важную роль в обороне, сковывающие вражеские силы.
А ночью было обычное совещание на ФКП, куда, через сплошные руины, теперь удавалось добираться с трудом. Истекала последняя ночь, завершающая первый год Великой Отечественной войны, и всем было ясно: завтра, то есть уже сегодня, 22 июня, Манштейн предпримет решающий штурм. Это подтверждали данные разведки. Но сознание того, что немцам и на этот раз всего скорей не удастся ворваться в Севастополь, не успокаивало. По всему чувствовалось: развязка близка. Если не будет оказана какая-то совершенно неординарная помощь. В чем она может состоять, никто не знал. Помощь могла прийти только морем, а морские дороги перерезаны. И недаром на ФКП этой ночью четкий стиль боевых распоряжений перемежался с эмоциональными фразами. Недаром в очередной телеграмме адмирала Октябрьского на Кавказ появились нотки, более свойственные политдонесениям: «Полностью уверен, что… добьемся победы. Победа будет за нами. Она уже за нами. История запишет разбитого победителем, победителя — разгромленным».