Непобежденные

Рыбин Владимир Алексеевич

Вот тогда-то, во время поездки, и зашел разговор о крепком тыле — гарантии крепкого фронта. Ефименко как раз пообедать пригласил. Тишина была на фронте — ни выстрела. Может, еще и поэтому обед показался вкуснющим. Ели, похваливали кока, а заодно и хозяина землянки — старого партийца-армейца. (Ефименко на политработе в Красной армии с гражданской войны.) Говорили об отважных «флотопехотных бойцах», как называл Суворов моряков, воюющих на суше, о славных приморцах, о равных им по стойкости севастопольцах. И тогда Борисов вспомнил слова командарма

Петрова о том, что Севастополь стал настоящим советским тылом. Сказал это Борисов вроде как с обидой, дескать, в газетах пишут — «город-воин», чем люди и гордятся, считая себя фронтовиками, а командарм вроде как предложил севастопольцам именоваться тыловиками.

Ответил ему Кузнецов, тонко, деликатно ответил:

— Ездишь по городу и не замечаешь совершенно неестественного положения Севастополя, — вроде бы совсем не к слову заговорил он. — Не было такого в истории войн, чтобы вот так, прижатый на плацдарме, в сотнях километров от тылов и возле самой линии фронта, почти нормально функционировал целый город. По всем законам жизнь в городе должна быть парализована. А Севастополь живет. Предприятия работают, трамвай ходит, дворники улицы метут. После каждой бомбежки метут. Какой-то неестественный симбиоз фронта и тыла…

— Почему неестественный? — спросил Борисов.

— Я вот все думаю: могла ли бы армия так долго держаться, не будь за спиной живого города, частицы живой родины? Малая земля, но своя…

— Малая земля! — задумчиво повторил Борисов.

— Родная земля. По логике фашистов осажденный город, систематически подвергаемый жестоким бомбежкам и артобстрелам, не может жить нормальной жизнью. Это противоречит всему опыту всех войн. Жители могут зарыться в землю и влачить существование без смысла и цели. Но жить целеустремленно, активно работать и помогать фронту… Это должно быть выше разумения германского командования… Вы понимаете меня?…

— Фронт на таком малом плацдарме — дело естественное, а тыл — исключительное? Вы это хотели сказать?

Кузнецов кивнул, встал из-за стола. Был он высок — сгибался под накатом землянки, — строен, но почему-то сразу видно — без военной косточки. Да и где ему было набраться выправки? До войны — секретарь Измайловского обкома парши, а на фронте — все больше согнувшись, в землянках, в окопах.

— Вот о чем надо побольше говорить бойцам — о севастопольском тыле, — сказал он, обернувшись к Бочарову.

— А на предприятиях самые популярные — фронтовые темы, — сказал Борисов. — Недавно разговор услышал. Сидят двое и жалуются друг другу, что их на фронт не берут. Один пытался три года прибавить к своему возрасту, другой — двадцать лет убавить, обоим не повезло.

Посмеялись и на том закончили обед, поехали в город. А у Бочарова все из головы не выходили те двое — старый и малый, мечтающие о фронте, как о награде. И теперь вспомнились, когда он увидел старика и мальчишку в трамвае, неотрывно, жадно смотревших на него.

Он подмигнул им обоим, дескать, держитесь,

мужики, будет и на нашей улице праздник, и соскочил с подножки. Оглянулся. Все сидевшие в трамвае с тем же нетерпеливым ожиданием смотрели в его сторону.

— Удивительные люди, — сказал он Лезгинову, садясь в машину. — Прямо сердце сжимается, как подумаю, какие у нас замечательные люди. Что на фронте, что в тылу. Я вот все думаю: главный просчет фашистов, пожалуй, в том, что они не знают наших людей. Исходят из какого-то среднеарифметического западного человека, из которого легко вылепить раба. Но из наших рабы не получатся, не-ет… Вот эту мысль, это чувство нужно донести до каждого бойца. Вы меня поняли?

— Я, товарищ бригадный комиссар, давно все понял, — тихо сказал Лезгинов.

— Да? — Бочаров сердито посмотрел на него. — Вы все-таки послушайте еще раз. Поездите, поговорите с людьми, побывайте на предприятиях. Но завтра должен быть текст беседы на тему: «Крепкий тыл — гарантия победы». Напечатаем листовку, чтобы до каждого бойца донести ее содержание… А вот, кстати, человек, который вам поможет. — Он тронул шофера за плечо, чтобы остановился, крикнул, открыв дверцу: — Александр Акопович! Товарищ Петросян! Минуточку!

Невысокий худощавый человек в сапогах и галифе, одетый в телогрейку, из-под которой выбивалась черная суконная гимнастерка, стоял возле машины и застенчиво улыбался.

— Вот кто вам нужен, — обращаясь к Лезгинову и одновременно пожимая руку Петросяну, сказал Бочаров. — Руководитель севастопольской промышленности. Всех героев тыла в лицо знает.

— Всех-то не знаю, — скромно сказал Петросян.

— Ну почти всех. Найдите минутку, расскажите о них нашему товарищу. Очень нужна листовка о героическом нашем тыле.

Петросян оглянулся на полуразрушенное здание, в подвалах которого, Бочаров это знал, располагался городской комитет обороны, зачем-то посмотрел на блеклое, затянутое тучами небо и вздохнул.

— Разве что дорогой? Я как раз на комбинат еду. Может, товарищу будет интересно?…

— Товарищу будет интересно, — сказал Бочаров. Он не говорил об этом Лезгинову, но сам даже и не рассчитывал, что тому удастся за один день и поговорить с самыми знающими людьми, и побывать на знаменитом спецкомбинате.

— Ну и отлично, садитесь.

— Чтобы завтра был текст листовки, — строгим голосом напомнил Бочаров старшему политруку. Дел у Бочарова на этот день было запланировано множество, и он, взявшийся только подвезти Лезгинова, вполне удовлетворенный, заспешил к своей машине.

XVII

Дорога была неблизкая — вокруг Южной бухты, потом вдоль Северной до Троицкой балки, но Лезгинов с первых же слов Петросяна понял, что дорожного времени ему не хватит: собеседник оказался не больно разговорчивый, часто умолкал, задумываясь о своем, а если говорил, то не больше того, что было прописано в газетах.