Неподвижно лишь солнце любви
Шрифт:
– Хочешь? – спросил Теремрин, кивнув на огромные окна, из которых лилась музыка.
– Очень хочу.
–Тогда идём, а то ведь мы с тобой так ни разу и не танцевали.
Ирина решила, наконец, что пора выбросить из головы всякие мысли о том, что будет дальше. Пусть будет то, что будет. В конце концов, лето ещё не окончилось, и надо было отдыхать перед трудовым годом, не терзая себя переживаниями. Они вошли в танцевальный зал, когда только что объявили дамский танец, и ансамбль заиграл вальс.
– Значит, приглашают дамы, – с лёгкой игривостью сказала Ирина. – А вот сейчас возьму,
– Пожалуйста, – поддержал шутку Теремрин. – Только тогда у меня есть одна просьба.
– Какая же? – поинтересовалась Ирина.
– Давай подойдём вон к той колонне.
– Зачем?
– Там постою. На меня одна особа посматривает. Видишь? Может, пригласит, чтоб не тосковать мне в гордом одиночестве, пока ты танцуешь.
– Ну, уж нет, – весело возразила Ирина. – Ты теперь только мой! – И, внимательно посмотрев ему в глаза, положила на плечо свою руку, заявив: – Я приглашаю вас!
Они сделали круг, и Теремрин вдруг начал неспешно декламировать:
Вечереет. Прохладою дышит река,
В её водах закат догорает,
И лежит на плече моём ваша рука,
Белый вальс, словно волны, качает.
– А это чьё стихотворение? – поинтересовалась Ирина, воспользовавшись небольшой паузой. – Кто автор?
– Никто. То есть, конечно, автор есть, и он перед вами.
– Тогда слушаю. Что дальше?
– Ещё не сочинил. Подожди, – сказал Теремрин. – Вот, пожалуй, так:
Белый вальс нас кружит, белый вальс ворожит,
И над нами аккорды витают,
А мне новую хочется песню сложить,
Вам с восторгом её посвящаю.
В этой песне скажу я о чувстве своём
И о том, что давно я ваш пленник,
В том, что в сердце навеки вошли вы моё,
Признаюсь я без всяких сомнений.
– Это ты сочинил сейчас?! – удивлённо воскликнула Ирина. – Как это возможно? Нет, ты, наверное, шутишь. Признайся. Ты это написал раньше. Кому, если не секрет?
Она немножко запыхалась в танце. А потому говорила отрывисто, отделяя фразу от фразы. Он же продолжал ловко вести её по залу, избегая столкновений с другими парами, кружащимися бессистемно – кто во что горазд.
– Я пишу это сейчас, – возразил он.
– А почему тогда обращение на «вы»?
– Это же стихотворение. Сочиняя любое художественное произведение, надо всегда стремиться подняться над фактом, создать какой-то запоминающийся образ человека или события.
– Интересно, – проговорила Ирина.
– Вот. Слушай:
Я бы эти мгновения остановил,
И в руке удержал вашу руку,
Чтоб прощальный аккорд в танце нам возвестил
Не прощание и не разлуку.
Он помолчал и сказал, словно размышляя:
– Вот так. Или пока так. Я действительно придумал это лишь сейчас. Вот только бы не забыть и в номере сразу записать, когда вернёмся.
– Я помогу запомнить. Повтори.
Вальс закончился, и они присели в сторонке. Теремрин повторил стихотворение и сказал:
– Такое пишется не вдруг, не просто так, а когда поэт переполнен чувствами. А переполняемый чувствами он говорит стихами. Я ведь, наверное, хоть немножечко, но поэт.
– А это правда? – спросила Ирина.
– То, что поэт?
– Нет. Это я и сама знаю. Правда ли то, что я вошла в твоё сердце?
– Если это вылилось в стихотворные строки, то, конечно, правда вдвойне, – уверенно ответил он.
В эти минуты Теремрину не хотелось думать ни о тех преградах, что ожидали его на пути к этому самому «навеки», ни о том, что промелькнёт неделька отдыха, и придётся принимать какое-то решение. Какое? Он не знал ещё наверняка, а потому убегал от мыслей об этом, даже когда Ирина пыталась настроить его на них. Ведь если заставить себя не думать о той или иной проблеме, то проблема исчезнет сама собой, по крайней мере, на какое-то время. Не каждому дана такая способность. Но Теремрин умел это, ибо человеку, серьёзно занимающемуся литературным творчеством, требующим порой не только отрешения от всего, но и самоотречения, иначе просто нельзя.
Теремрин избегал разговоров с Ириной о сути их отношений и о перспективах этих отношений главным образом потому, что не успел ещё окончательно разобраться в самом себе и всё решить для самого себя. То, что он пригласил Ирину, то, что пошёл с нею на близость, хотя и предполагал, что это у неё впервые, уже свидетельствовало о его решимости соединить с нею свою жизнь. Но от решимости до действий, порой, дистанция огромного масштаба. Он был благодарен ей за то, что она так и не спросила о его семейном положении, за то, что доверилась ему полностью. Мог ли он теперь обмануть её доверие? Не имел права. Но пока не знал, как всё это сделать.
Он ещё накануне как бы загадал, если окажется, что он у неё первый, то всё решится само собой. Но теперь решение, словно бы откладывалось, поскольку полной уверенности в том, что всё, что случилось сегодня, случилось у неё впервые, не было. Он не смог бы с уверенностью решить так это или иначе, даже опираясь на свой опыт. Хотя какой уж там опыт? Девушек он никогда не трогал, кроме Кати, жениться на которой помешали независящие от него обстоятельства. Ну и той, с которой соединил свою жизнь.
Он, конечно, мог задать вопрос, волнующий его, и, наверняка, получил бы искренний и правдивый ответ. Но такой вопрос он задавать не хотел, ибо вообще считал, что мужчине не следует ничего знать о прошлых увлечениях женщины, поскольку эти знания непременно станут непреодолимой преградой на пути к безоблачным чувствам и отношениям.
Теремрин давно вышел из юношеского возраста, когда чистота девушки являлась безусловной необходимостью для построения семьи. Уточним, счастливой, прочной семьи. В зрелом возрасте законы в этом отношении мягче, поскольку судьба может свести и с уже побывавшей замужем, разведённой женщиной, а то и с замужней. В таких случаях Теремрин не только не интересовался деталями прошлого, а, напротив, пресекал всякие попытки своих возлюбленных что-то рассказать о былых встречах и увлечениях. Он пояснял, что никогда и никому неведомо, во что могут вылиться их отношения, а коли так, для чего же снабжать друг друга информацией, мягко говоря, не слишком приятной.