Непокоренные
Шрифт:
А Петр Петрович все никак не мог вспомнить, отчего он был раньше недоволен жизнью.
– Определенно помню, - недоумевал он, - был я недоволен. А чем, отчего - хоть убей, не вспомню.
И никак не мог вспомнить, из-за чего не ладил со своим директором.
– Я из-за него и не эвакуировался... Нет, говорю, не поеду! Мне лучше с немцами жить, чем с вами, директор. А из-за чего ссорились? Э... не помню. Определенно помню: хам он был, скотина. А теперь доведись встретиться... э... расцеловал бы его, хама! Честное слово, расцеловал бы!
– Да, жили, жили...
– Пятьдесят четыре картошки и восемьдесят семь ложечек муки.
А
Они вошли уже в донские степи. "Теперь скоро, скоро!" - говорил Петушков. Он повеселел. Иногда, сгорбившись над тачкой, он свистел даже.
Они шли теперь по жирной, черной, доброй земле. По вечерам над нею поднимался такой густой и сытный пар, что Петушков уверял, будто его можно мазать на хлеб, как масло. Но у них не было хлеба. Они, как воробьи, питались падалицей. Вокруг них на сотни верст осыпались и гнили пшеничные поля, - тачечники собирали и ели гнилые зерна. "Теперь скоро, скоро!" уверял Петушков. Он положительно опьянел от запахов жирной земли, клевера и гречишного меда. Он во всем видел и угадывал приметы счастливой земли, как моряк в тумане моря угадывает приметы близкого берега.
– Вишь какие станицы пошли! - говорил он. - Большие, хозяйственные... И он показывал на останки колхозных дворов и тракторных станций, на веселые крыши под железом и черепицей, на теплые, крытые скотные дворы. Его смущало, правда, что не слышно тут ни рева стада, ни кудахтанья птицы.
– Дальше, дальше все будет! - убеждал он. И все теперь верили ему. Запах гречишного меда и гниющей пшеницы раздувал их жадные ноздри...
На донских дорогах наши тачечники столкнулись с потоком из России. Появились люди из Курска, из Белгорода, из воронежских городов. Россия встретилась с Украиной, поставили рядом тачки, сели, закурили цигарки из прошлогодней сухой травы, растертой тут же на кровавых от тачки ладонях.
– В большие станицы не ходите, - советовали они друг другу, - там немецкие гарнизоны стоят... И достать ничего не достанете, да еще и последнее немцы отымут.
– Да, уж после них ходить нечего... Аккуратно едят... Как саранча...
– Ну, как у вас? - расспрашивал Тарас людей из Курска.
Те только рукой отмахивались в ответ:
– Да как и у вас! Похвастаться нечем...
– Лютуют?
– Об этом уж не будем говорить...
И Тарас задумался, толкая свою тачку: есть ли мера людскому горю, есть ли сроки?
– Сорок восемь картошек и восемьдесят одна ложечка муки, - тревожно шептала Матрена. - Боже ты мой, боже!..
А неразоренной земли все не было.
На другой день Петушков вывел их с большака на автомобильную дорогу.
– Теперь скоро! - объявил он, словно ему было, как пророку, дано видеть сквозь туманные дали. - Теперь скоро!
Они втащили свои тачки на крепкий, сухой, укатанный грунт грейдера, и первое, что там увидели, - была распростертая женщина.
Она лежала у обочины, подле своей тачки, лицом вниз, на запад...
– Мертвая! - удивленно сказал бухгалтер.
Они столпились над ней, растерянные и подавленные. Окоченевшие руки женщины цепко впились в куль зерна... Мешок свалился с тачки и прорвался. Из него высыпались наземь хлебные зерна, - казалось, мертвые руки женщины пытаются собрать их и собрать не могут.
– Не дошла!.. - тихо прошептала Матрена.
Осторожно, чтоб не задеть мертвую колесами, обошли тачечники труп и молча побрели дальше. И снова была перед ними дорога, рыжая от пыли.
В эту ночь холодный дождь заставил их спрятаться в скирдах сена. К трем мокрым скирдам сбилось множество тачечников. Они облепили их жалким мушиным роем, забились в сено, жались друг к другу, одинаково мокрые и дрожащие. Над скирдами стоял непрерывный кашель, хриплый, больной... Никто не мог уснуть. А дождь падал и падал... Начиналась пора осенних дождей, а все не было земли неразоренной...
И Петушков вдруг подумал: "А может, ее и нет вовсе? Одно мечтание?" Но сейчас же бросился к тачке: "Промокнет продукт!" - и лег на тачку всем телом. А бухгалтер Петр Петрович задыхался в кашле и думал: "Не дойду! Разве в мои годы бродяжат?" Он давился кашлем и сплевывал густую, склизкую мокроту. Всю ночь мерещилась Матрене мертвая женщина, как лежала она, царапая окоченевшими пальцами землю, и все пыталась собрать зерна, и не могла собрать... "А дома, поди, как и у меня, голодные рты ждут. Теперь и не дождутся". Актер громко откашливался: "Гм! Гм!" Он хотел убедиться, что есть еще у него голос. Он даже крикнул что-то хрипло, простуженно. А струйки все ползли по его телу. И всю ночь стояла перед Тарасом мертвая женщина. Стояла во весь рост, протянув к нему руки, как к судьбе. "Определи, Тарас, меру за мои муки!" И он отвечал ей: "Такой меры, женщина, нет".
Утром дождь кончился, взошло солнце, на редкость молодое и веселое. Петушков воспрянул духом.
– Я всю ночь не спал, думал, - торопливо сообщил он. - И знаете, я нашел, отчего нам не везет!
Все молча смотрели на него.
– Мы все бьемся около больших дорог. Ну, ясно, тут - немцы. После них нечего искать. А нам надо в глушь! - крикнул он. - В глушь! Куда нога не ступала!
Он говорил много и горячо, и ему опять поверили, и пошли за ним.
Они ушли с большой дороги и стали пробиваться напрямик, к Дону. Петушков вел их. Одержимый лихорадкой мечты, сжигающей его яростным пламенем, он торопил их, злился, кричал: "В глушь! В глушь!" И они ползли за ним, опухшие, больные, - спотыкались, падали, но ползли.
И вот однажды, в полдень, измученные тачечники вдруг услышали то, чего уж давно не слышали: кричали петухи.
– Слушайте! - ликующе завопил Петушков и, подняв над головой руку, замер.
Но все уж и без того услышали. И остановились. И тоже замерли, не веря тому, что слышат.
Кричали петухи. Кричали так звонко, так весело, так неистово, что на всех лицах невольно появилась теплая, застенчивая улыбка, и каждый вдруг вспомнил самое лучшее, самое счастливое, что было в его жизни: кто детство, кто свадьбу, кто первую удачу. Городские люди, они вспоминали каждый свое. Петушков стоял на цыпочках, замерев от восторга, на его лице было написаны счастье и гордость. Матрена сложила руки на груди, как перед молитвой. Актер снял шляпу. Так стояли они молча и благоговейно.
И вот из лесной чащи выплыла к ним счастливая земля. Старые седые волы медленно тащили возы и глядели на мир недоверчиво, исподлобья. И на возах вздыбились горы серебристой капусты; тугие, как бубны, арбузы глухо гудели, ударяясь друг о друга; из огромных мешков выпирала грудастая картошка; помидоры сочились кровью; в клетках метались неистовые петухи, солидно крякали утки; розовые поросята с тупым удивлением взирали на мир; хмурые мужики длинной хворостиной сердито стегали волов; а подле возов медленно шагали немецкие солдаты и все жевали.