Непокорный алжирец
Шрифт:
— Доброй ночи, майор!
И комендант, козырнув, ушёл.
Стенные часы пробили один раз. Половина двенадцатого.
Генерал следил глазами за медленным покачиванием маятника. «Доброй ночи…» Будет ли она доброй, эта ночь? Или в сгустившейся за окном тьме притаилась новая беда? Генерал вдруг почувствовал себя безмерно усталым, на душе было отвратительно, и даже во рту ощущал какой-то мерзкий вкус, как с тяжёлого похмелья.
Ресторан гостиницы «Мажестик» был переполнен. Сюда съехались французы из ближних селений на завтрашние торжества.
Столы были составлены рядами, вина
Поднялся, покачиваясь, толстый лысый человек, гулко несколько раз хлопнул в ладоши, требуя внимания.
— Господа, слушайте!.. Слушайте, господа!..
Очевидно, его знали. Все зашикали друг на друга. Наконец наступила относительная тишина.
— Господа! Сидящие здесь — французы. Мы поклялись жизнью отстоять Алжир — это наша родина, наша земля. Так почему мы должны связывать свою судьбу с судьбой метрополии? Пусть там хоть потоп, а мы имеем право быть самостоятельной страной! Существует же Южно-Африканская республика. Её создали европейцы. Они приехали из Англии, мы — из Франции, они обосновались на юге Африки, мы — на севере. Иной разницы между нами нет.
Слушатели задвигались. Среди общего невнятного гомона трудно было разобрать, какое впечатление произвела на них эта «патриотическая» речь. Толстяк снова захлопал в ладоши.
— Господа, послушайте!.. Господа, я ещё не кончил!.. У меня есть предложение. Нечего ждать, пока парашютисты захватят Париж. Надо завтра же провозгласить Алжир самостоятельным государством! Прекратить всякие сношения с Францией и создать своё правительство!
Послышались одобрительные выкрики, аплодисменты.
Из-за столика, возле широкого зеркального окна, поднялась сухая костистая фигура Беркена.
— Люди, граждане! Меня теперь послушайте!
Его резкий окрик покрыл ресторанный гам. Беркена знали многие. Одни называли его «старым моряком», другие — «старым пиратом». В прозвищах был свой смысл. Беркен действительно большую часть своей жизни провёл в морс. Правда, пиратом он не был, просто промышлял контрабандой. Всего каких-то семь-восемь лет назад он, в компании нескольких таких же, как и сам, отчаянных удальцов, выходил в море на «рыбную ловлю». Однако ни для кого не было секретом, какая именно «рыба» интересует его. Беркен встречал проходившие корабли и по дешёвке скупал заморские товары. Особенно он предпочитал наркотики — опиум, гашиш. Это был прибыльный товар, и Беркен быстро сколотил состояние. Внешне это почти не сказалось на его образе жизни. Но в последнее время он ударился в благотворительность: построил церковь, организовал фонд помощи семьям фронтовиков, погибших во вторую мировую войну.
Беркен был колонизатором до мозга костей. Алжир он считал неотъемлемой собственностью, коренных алжирцев презрительно именовал крысами. Среди колонистов, стремившихся к господству, он пользовался непререкаемым авторитетом. Слова толстяка, видимо, задели Беркена за живое. Его морщинистое лицо было сурово, сухой указательный палец протянулся вперёд.
— Ты сказал, порвать с Францией? Но ты не спросил, захочет ли Франция порвать с нами! Что ты запоёшь, если завтра нам на голову посыпятся французские бомбы? Самостоя-я-тельность!.. Нет, мои дорогие господа, у разворошённого улья спать не ложатся! Пока знамя свободы не взовьётся на вершине Эйфелевой башни, мы не станем играть в пустые слова!
— Молодец, старик! — закричали в зале.
— Крой его, отец!
— Дай ему жизни, пират!
Беркен, насупившись, ждал, пока крики затихнут.
— Теперь о правительстве, — продолжал он, когда тишина установилась. — Разве оно уже не создано? Или ты не доволен, что при распределении кресел обошли тебя? Так ты напрасно волнуешься — гражданских в наше правительство не принимают! Разве не такие лысые министры, как ты, погубили Францию?
По залу прокатился смешок. Кто-то крикнул:
— Среди военных тоже есть лысины!
Его поддержали:
— А разве глава Центрального правительства — не военный?
— Военный! — отпарировал Беркен. — К тому же из тех военных, кто далеко смотрит, кто знает вкус добра и зла. Но, — Беркен внушительно поднял вверх палец, — он не оправдал наших надежд. И потому мы его свергаем! Если новое правительство не оправдает наших надежд, низложим и его! До тех пор, пока не добьёмся цели…
Беркен не успел закончить. Со звоном разлетелось зеркальное окно, о стол ударилась и взорвалась граната. Дикий рёв перепуганной толпы смешался с криками и стонами раненых и умирающих. Опрокидывая столы, давя и топча друг друга, все заметались в поисках выхода. Улицу прошила автоматная строчка.
Взрыв поднял на ноги всю гостиницу. Одно за другим засветились окна. Постояльцы верхних этажей свешивались с подоконников, требовали ответа у стоящих внизу. Но те и сами толком ничего не знали. Завывая, подкатили патрульные машины. С одной из них прямо на ходу спрыгнул рослый лейтенант с чёрной повязкой на левом глазу, наклонился над мостовой. Там в луже крови лежал какой-то человек. Патрульные, бесцеремонно действуя прикладами, оттеснили толпу.
— Кто это? Кто такой? — спрашивали со всех сторон.
Лейтенант пошарил в карманах неизвестного. Ручной фонарь высветил пачку узких листков. Лейтенант выпрямился, швырнул их в толпу.
— Смотрите сами, кто это!
Десятки рук подхватили листовки, не дав им опуститься на землю. «Долой ОАС»! «Да здравствует ФНО!».
— Партизаны напали!
— Террористы!
Приехал на машине комендант.
— Что произошло? — осведомился он у лейтенанта.
Тот коротко доложил.
Жубер пробежал глазами листовку, зло пнул носком ботинка в бок лежащего и выругался. Лейтенант посветил фонариком. В чёрный провал неба смотрели тусклые глаза Махмуда.
Накануне майор Жубер вызвал Махмуда к себе. «Последнее задание, — сказал майор. — Выполнишь его, можешь идти на все четыре стороны».
Махмуд был далеко не простачком и прекрасно понимал, что на нём ездят, как на осле, но сбросить седло не осмеливался. Он хотел жить, и притом — не обливаясь солёным потом. По этой причине он ещё с детства стал воровать — сперва промышлял в Алжире, потом во Франции и снова в Алжире, несколько раз попадал в тюрьму, выбравшись, принимался за старое. Однако по сравнению с тем, что приходилось делать сейчас, воровство казалось ему безопасной детской забавой. Не то чтобы Махмуда мучила совесть, — на совесть ему было наплевать, — но очень уж было неспокойно, всё-таки голова у человека одна. И вот, наконец, замаячило освобождение. Ещё одно усилие и… поминай, как звали.