Непотопляемый. Рассказы
Шрифт:
– Ммм… – я потерла висок. – А что, собственно, хотел на сей раз сказать этим шедевром Аркадий Фомич?
– Ну, наверное, это какое-то его воспоминание, связанное с визитом в Берлин, – предположил дед. – Он уверен, что его знакомой будет приятно получить небольшой презент.
– Ничего себе – небольшой! – заворчала я.
– Ну ладно, ладно, надо поддержать старика, – миролюбиво сказал дед, хотя глаза его при этом были тревожными, как будто он боялся, что я откажусь.
Продолжая ворчать, я упаковала картину, расцеловалась с дедом и уехала.
Если честно, при всей очевидной привязанности друг к другу отношения у нас были непростые. Я интуитивно чувствовала, что дед хотел бы смягчить мою категоричную натуру. Мне не всегда это нравилось. Когда ощущаешь свою правоту, любые попытки посеять в тебе сомнения вызывают защитную реакцию (скажу честно, что эти строки пишет уже Кристина, дожившая до финала этой истории, а значит, серьезно изменившаяся и готовая к спокойному анализу). Например, он часто критиковал мои фильмы о российской истории. Подсовывал альтернативные факты и документы. Посылал в Ленинку – порыться в архивах.
– Ты либерал? – с наездом вопрошала я.
– Нет, – спокойно отвечал дед. – Я просто хочу, чтобы ты была объективным человеком.
– А если у меня есть позиция и я не готова ее менять?
– Тогда ты остановилась в своем развитии. Думающий человек всегда готов к смене позиции в связи с новыми обстоятельствами или информацией.
– Ты про тех, у которых семь пятниц на неделе? Которые всегда «и нашим, и вашим»?
– Я про тех, которые сохраняют свою позицию, но готовы принять во внимание и то, на чем основана позиция оппонента.
Короче, разговоры эти выбивали меня из колеи. Дед каким-то образом умудрялся обесценить то, что я делала – так мне тогда казалось.
Итак, я взяла картину, собрала вещи и поехала в аэропорт, чтобы полететь в Берлин, сопровождаемая песней про солнечный круг и воспоминаниями, о которых хотелось бы забыть.
Когда самолет приземлился в аэропорту Тегель, было девять вечера. Тьма. Мало огней в отличие от Москвы. Почти безлюдные улицы. Таксист объяснил, что горожане, особенно молодые, разъехались на Рождество по Европе. Отель находился неподалеку от метро Аденауэрплац. На ресепшене нас встретил худенький, прозрачный, словно креветка, юноша с кудрявой шевелюрой. Он был застенчив и слегка заикался, объясняясь на английском. Получив ключи, мы поднялись на лифте в свой номер на третьем этаже и блаженно растянулись на кроватях.
– Ну, что, какие планы на завтра? – сказала Ольга спустя несколько минут и открыла бутылку виски, купленную в дьюти-фри.
Мы ничего не успели спланировать до поездки, но в программе пребывания в немецкой столице быстро обозначились всевозможные рождественские ярмарки, универмаг KaDeWe, Чекпойнт Чарли, Рейхстаг, Музейный остров. Вполне предсказуемый набор достопримечательностей.
– Да, но только ты не забывай, что среди нас не вполне свободный человек, – заметила я. – У меня есть обязанности – найти Марту Нойманн.
– Ох ты черт, – сочувственно отозвалась Ольга. – Покажи картину.
Я содрала с полотна упаковочную бумагу. Некоторое время Ольга тихо разглядывала «шедевр» Аркадия Фомича.
– Ну ты же видишь, что это полная ерунда, – прервала молчание я. – У старика есть неплохие картины, но здесь, по-моему, что-то пошло не так.
– Не согласна, – к моему удивлению, ответила Ольга. – Ты разве не чувствуешь напряжения? Как будто через секунду что-то должно случиться? Доберман вскочит с места и убежит? А кукла… кукла так и останется валяться на земле, всеми позабытая. Что-то нервное есть в этой картине.
Я промолчала. Возможно, Ольга права. Возможно, она сумела поймать то самое ощущение, которое я не смогла выразить словами, впервые взглянув на полотно.
Сделав по глотку виски, мы еще раз обсудили завтрашние планы и легли спать.
Следующий день прошел великолепно. Во-первых, рядом с отелем мы обнаружили очень уютный ресторанчик со старинными пишущими машинками в качестве элементов антуража и витражными люстрами «тиффани». Там наливали прекрасное пиво и подавали идеально томленую свиную ногу в сопровождении квашеной капусты. Гигантской порции хватило на двоих. Во-вторых, мы добрались до Бранденбургских ворот и пообщались с немецкой семьей, которая стояла у большой ели с гигантским плакатом в поддержку России, страдающей от европейских санкций. У худощавого главы семейства были горящие глаза фанатика, у его женщины – синие волосы и добродушная улыбка, а десятилетний сын, изнывая от скуки, бегал вокруг демонстрантов, чтобы согреться. Собственно, на них никто не обращал внимания, даже полиция, поэтому, увидев наш интерес, протестующие приободрились и признались в своей любви к России. Выглядело это, конечно, очень забавно, так и просилось в телевизор, поэтому я пожалела, что со мной нет оператора, и сняла бунтарскую семейку на смартфон. В-третьих, уже в сумерках, мы отправились на Александрплац, где у подножья сверкающего колеса обозрения раскинулась веселая ярмарка, пахнущая сосисками, корицей и глинтвейном. С высоты, на которую нас вознесло разноцветное «чёртово колесо», Берлин казался пустынным, погруженным в задумчивую тьму городом с редкими островами огней. На мгновение сердце сжалось от тоски, но мы вернулись вниз, к пряникам, колбасам, рождественским ангелочкам, и в этой предпраздничной суете меня отпустило.
Проснувшись наутро, я первым делом уткнулась взглядом в картину. Доберман, казалось, еще крепче сжал зубами мяч и смотрел укоризненно.
Позавтракав, мы решили так: идем в KaDeWe, где мне заново упакуют картину. После этого я еду в Аксель Шпрингер, а Ольга остается в универмаге тратить заработанные в Москве деньги.
День был бесснежный и ветреный. Этот немецкий ветер сек так, будто решил запороть прохожих до смерти. Картина трепыхалась в руках, когда я вышла из такси у высотного, отливающего синим стеклянного здания. Там, на обломке берлинской стены, балансировал на одной ноге трехметровый человек в белой рубашке. Вторую ногу он занес над пропастью. Скульптура Стефана Балкенхола. Хрупкое равновесие между свободой и несвободой. Стена разрушена, но новые стены мы запросто строим у себя в голове. Все понятно, я об этом читала.
На ресепшене, после долгих выяснений, мне сказали, что Марта Нойманн в издательстве сейчас отсутствует, возможно, будет завтра. Какие-либо ее личные контакты предоставить отказались, что было вполне предсказуемо. Предложили передать ей картину с сопроводительным письмом. Увы, сказала я, по просьбе отправителя посылку необходимо вручить лично в руки. Бормоча под нос слово «геморрой», на выходе из издательства я врезалась в долговязого седого мужчину с кожаным кейсом. Согласно классике жанра, картина выпала из рук, я в ужасе кинулась ее поднимать.
– Oh my god, sorry! Let me help you… – воскликнул незнакомец, бросившись мне на помощь.
К счастью, с картиной было все в порядке, не пострадала даже упаковочная бумага. Мужчина с кейсом спросил, не может ли он мне чем-то помочь, и в глазах его было такое отчетливое желание продлить наше столкновение хотя бы на пару минут, что я ляпнула наугад: мол, не знаете ли Марту Нойманн? Как же, конечно, знаю, обрадовался незнакомец.
Таким образом, у меня появился «блат» в Аксель Шпрингер. Высокий человек по имени Томас Хейз оказался американским экономистом, он жил в Берлине и сотрудничал с Die Welt. Его знакомство с Мартой Нойманн было шапочным, несколько раз они встречались в редакции газеты, но ни ее личного телефона, ни адреса Томас не знал. Услышав, что я намерена вернуться в издательство завтра, он пообещал разыскать для меня эту загадочную женщину в недрах стеклянной высотки. У американца было вытянутое лицо, над ястребиным носом светились любопытством карие глаза, которые метались, словно дворники на лобовом стекле, очевидно разрываясь между выбором: смотреть на мое лицо или на красную куртку с надписью Russia. Мы обменялись номерами телефонов, и я мрачно побрела по улице в сторону Чекпойнт Чарли, подгоняемая ветром.