Неправильный красноармеец Забабашкин
Шрифт:
— Ты не поверишь, Забабашкин, это же со мной первый раз случилось. Ты же знаешь, я не трус. Мы же с тобой не раз на немца ходили. И за самолётами бегали, и сбивали их, и снайпера ты того немецкого при мне убил. И других немцев тоже убивал, а я патроны тебе подавал. Ты это помнишь?!
— Помню, Ваня, помню. Но помню я и то, как остался один.
— Прости! — он упал на колени. — Не знаю, что на меня нашло. Не знаю, что случилось. Сломался! Сломался!! Но ты можешь понять это или нет?! Можешь понять и простить? Никогда так больше не сделаю! Понимаешь
На душе от таких слов у меня заскребли кошки. Я видел, что человек мучается, стыдится своего поступка. Видел и слышал сказанные слова. А потому поверил ему.
Да, человеку свойственно совершать ошибки. Зорькин струсил и был презираем мной. Но сейчас я видел его мучения, видел искреннее раскаянье и сам, ощущая всю глубину его терзаний, решил забыть, как о страшном сне, о том неприятном эпизоде.
— Хорошо! Я прощаю тебя. Но ты должен дать слово, что этого больше никогда не повторится, — стараясь держать ровный тон, произнёс я.
— Конечно! Я обещаю тебе, Алексей! Я никогда больше не поступлю столь мерзко! — с болью и одновременно радостью в душе проговорил он и, вскочив, бросился ко мне. — Клянусь!
Тело у меня всё болело, но я посчитал за радость обнять своего боевого товарища, который хоть и совершил ошибку, но нашёл в себе силы и признал её.
— Никогда! Слышишь: никогда! — говорил он, а из глаз его текли слёзы.
— Я тебе верю, Иван, успокойся, — отвечал ему я, стараясь сам не расплакаться.
Оно так бывает, ведь, когда человек радуется, часть от его радости и облегчения получает и тот, кто рядом.
В дверь палаты аккуратно постучали и заглянувший Воронцов, произнёс:
— Лёш, можно тебя на секундочку.
«Наверное, забыл меня о чём-то спросить?» — подумал я, решив заканчивать разговор с Зорькиным.
Приблизился вплотную к его уху и прошептал:
— Хорошо, Зорькин, давай обо всём забудем и пойдём дальше. Считай, что тебе в жизни выпал второй шанс! Как и мне.
— Спасибо тебе, Алексей.
Он протянул руку, я её от души пожал, и мы ещё раз обнялись.
Да, он был трусом. Да, он меня предал. Но он казался нормальным парнем, которому просто надо было дать шанс на исправление.
Разомкнув объятия, я повернулся к Воронцову и сказал:
— Пойдёмте, товарищ лейтенант госбезопасности, как я и ожидал, всё нормально.
— Да? Ты уверен? Я думал, ты… — подозрительно прищурился чекист.
— Нет, я же говорю: всё хорошо. Зорькин нормальный боец, — ответил я и, развернувшись, пошёл к выходу.
Воронцов постоял пару секунд и проследовал за мной.
— Уф!! — выдохнул за спиной Зорькин.
Негромко, но я его услышал.
«Да, напрягся парень. Перенервничал. Оно и понятно, время сейчас военное и за оставление позиции наказание суровое — расстрел».
Обернулся, чтобы закрыть за нами дверь, и увидел, что тот, даже не раздеваясь, упал на постель.
«Ничего, — улыбнулся я, — полежит, оклемается».
Однако в тот момент, когда я хотел было отвернуться и продолжить путь, мне что-то
Сфокусировал зрение, и меня аж шатнуло в сторону, да так, словно бы мне по подбородку ударили здоровенным кулаком.
— Лёша, что случилось? — увидев, что я остановился как вкопанный, спросил Воронцов.
— Секундочку. Секундочку! — прохрипел я и поковылял обратно к вставшему на путь исправления. А когда подошёл вплотную, спросил: — Иван, а ты почему в сапогах?
— Что? — не понял тот, подняв на меня взгляд.
— Я говорю: ты почему в палате в сапогах?
— Так ранение же пустяковое. Сейчас перевязали, чуть оклемаюсь и на позицию вернусь.
— А ты в своих сапогах? Они твои?
— Э-э, да. А что не так? — присел он.
Я взял его за сапог, поднял ногу, затем отпустил её и, схватив стоящий неподалёку костыль, принадлежащий кому-то из раненых, наотмашь ударил Зорькина по голове.
И пока тот, ничего не понимая, начал падать на кровать, я подскочил к нему ближе и, нанося костылем очередной удар, закричал:
— Ах ты тварь блохастая с коваными гвоздями на копытах!
Глава 25
Они уже здесь
Воронцов позвал из коридора Горшкова, и им, при помощи нескольких раненых через некоторое время удалось оттащить меня от немецкого диверсанта.
— Немедленно прекрати! — взорвался чекист. — Что ты творишь? Совсем с ума сошёл?!
— Я изобличаю предателя и диверсанта, — пояснил я, проскрежетав сквозь зубы.
— С чего ты это взял? Почему ты так считаешь? Ты же только что говорил, что всё нормально, и с ним вы руки друг дружке жали?! Так теперь-то ты с чего на него с кулаками набросился?
— Потому что он враг!
— Что ты несёшь?! У тебя есть доказательства твоих слов? — ревел лейтенант госбезопасности, глядя на пытающегося очухаться и встать на ноги Зорькина.
— Есть! — ответил я и хотел было озвучить их, но, вспомнив, что тут мы находимся не одни, а информация может быть секретной, добавил: — Только я тебе наедине всё скажу. А пока дай распоряжение товарищу младшему лейтенанту заковать наручниками Зорькину руки за спиной. И положите его животом на пол, чтобы не сбежал.
— Нет! Не будет он никого заковывать! Вначале скажи.
Слова его были логичны, и я, не отводя глаз от предателя, предложил:
— Отойдём.
— Горшков, выведи всех, кроме Зорькина, — дал распоряжение чекист.
И когда все удивлённые от происходящего раненые были выведены в коридор, а дверь палаты плотно прикрыта, я рассказал командирам о том, что вспомнил из прошлой жизни.
А суть там, собственно, была в том, что у нас в войсках сапоги, что выдавались красноармейцам, были сделаны, в том числе, и при помощи фабричных гвоздей из проволоки — круглая шляпка, а сам гвоздик кованый. А у немцев использовались полностью кованые гвозди в виде клинышка с прямоугольной шляпкой.