Неправильный рыцарь
Шрифт:
— Какая дикость! — ужаснулся вор. — Какая отсталость, серость! Фи, сударь, фи! Впрочем, — он презрительно скривился, — для такой глухомани вполне простительно. Вы тут совсем от жизни отстали. Это благородная профессия. Про нее даже песни слагают. Душевные, с надрывом, — он по-вороньи склонил голову набок и взглянул на Эгберта одним глазом. — И народ, и менестрели. А лучшие из нас (разумеется, самые богатые) с почетом приняты при дворе самого короля. Вот так-то!
Он, наконец, оторвался от своего немаловажного занятия и еще раз (теперь уже — обоими глазами) с нескрываемым интересом оглядел фигуру потрясенного рыцаря.
— В каком пыльном чулане вас держали, сир? Как далеки вы от истинной цивилизации, ужас! Вы незнакомы с элементарными вещами. С эле-мен-тар-ными! К тому же,
И еще. Треть моей добычи идет прямиком в королевскую казну, так что я — прошу это запомнить! — являюсь честным налогоплательщиком. Да-да! я исправно плачу налоги. И в ночь после уплаты вижу совершенно очаровательные сны, такие благостные: сонм милых дев (все, как одна, рыженькие, прелесть какая!) в белых одеждах водит вокруг меня хоровод. Как по мне, — он понизил глос и выдавил из себя довольный смешок, — так это зрелище — излишне целомудренно, я бы предпочел что-нибудь повеселей, позажигательней. Но все равно приятно.
Он с достоинством посмотрел на собеседника, у которого от подобных откровений язык прилип к гортани и смолк. То ли длинная напыщенная речь утомила достопочтенного Пронырро, то ли вор не желал унижать себя беседой с подобным невежей и деревенщиной, но в последующие полчаса он не произнес ни слова… Лишь время от времени одёргивал камзол и манерно, кончиками пальцев, стряхивал невидимые пылинки. При этом он пару раз (как бы невзначай) задел шею Эгберта и его левое плечо. Зачем-то вытерев руки о пышные рукава рубахи, вор резко свернул с тропинки и какими-то нелепыми заячьими прыжками ускакал вглубь чащи. Пышная ажурная листва сверху и снизу сомкнулась за его спиной, будто проглотила.
Эгберт непонимающе смотрел вслед беглецу. Конечно, попутчик оказался не из приятных. Но все же… все же… Сойти с удобной тропы, рвануть в заросли… бежать зигзагами, порой высоко подпрыгивая… Будто не просто торопишься, а ждешь камня в спину. Причем, с минуты на минуту. Стра-ан-но.
Рыцарь хмыкнул и пожал плечами, не желая ломать голову над ерундой. Он был доволен, что, наконец, избавился от неприятного типа.
Тропа уже превратилась в тропинку, а из тропинки — в тропку, нет! в тропочку. До того узкую, что идти по ней возможно было не иначе, как след-в-след. Будто по канату над пропастью. Кустарники, цветы и травы с обеих сторон нависали над рыцарем и неприятно поражали своими поистине чудовищными размерами — даже безобидные лопухи, пастушья сумка или сныть. Что уж говорить о высоченных, в рост человека (а кое-где — и повыше) стеблях гераклеума, темно-зеленые листья которого отвсюду хищно тянулись к человеку. Мохнатые колючие плоды до краев были полны на редкость вонючего сока. Мимо них Эгберт не шел, а прокрадывался. Бочком, на цыпочках и затаив дыханье — он хорошо знал их коварный нрав и мерзкую привычку лопаться от легчайшего сотрясения. Стебли гнусного растения венчали изумительной красоты зонтики, собранные из ажурных белоснежных соцветий. Они парили высоко над тропой и, на первый взгляд выглядели так невинно. В случае дождя, под любым из них спокойно разместилось бы несколько человек или средних размеров слон. Но, боже упаси, кого-нибудь из вышеупомянутых живых существ проделать это в ясную, солнечную погоду! Боже упаси!
Удачно миновав заросли мерзкого растения, рыцарь вздохнул с небывалым облегченьем. Кажется, они уже позади… Слава богу! Впереди шли самые обычные (хотя по-прежнему немыслимых размеров) заросли малинника. Ягод на них не было, и голодному рыцарю оставалось лишь глотать слюнки.
Эгберт скосил глаза к левому предплечью. Туда, где, скрепляя плащ, слепила взгляд вычурная золотая розетка. Подарок покойной тетушки. Ну, о-очень дорогой подарок! Настолько дорогой, что продать его оказалось невозможно и бедняге Эгберту приходилось самому носить злополучное украшение. Золото — высшей пробы, камни — чуть меньше булыжников. Немножко вульгарное (у тети Аделаиды всегда было неважно со вкусом), зато подаренное от полноты чувств. Большинство при виде чудовищного украшения сначала кривилось и презрительно морщилось. Мол, надо же, гадость какая! Но вскоре, после более детального и пристального осмотра их чистосердечное: «фе-е-э… фи! ф-фу-у-у!» сменялось не менее искренним: «ах! о-ох..! эх-х!»
И
Как не мог понять и того, что сейчас его брошь чудесным образом куда-то исчезла. Растаяла. Испарилась. А вместе с ней — и толстая золотая цепь. Единственное (если не считать огромного числа синяков, шишек и двух поломаных ребер, к счастью, уже сросшихся), что рыцарь сумел привезти из своего последнего похода. Плаща, разумеется, тоже не было.
И тут он вспомнил, как чопорный в начале разговора попутчик Эгберта внезапно резко сменил тон. (Они в этот момент как раз подходили к наиболее густым зарослям). Куда только девалось все его высокомерие! Умильно заглядывая в глаза рыцарю, Пронырро вдруг засуетился, запорхал вокруг него: то почтительно поправит складку на плаще, то осторожно, одними кончиками пальцев, потрогает доспехи, восхищаясь их красотой и (очевидно) немалой стоимостью, то попросит высочайшего позволения смахнуть наглую муху, осмелившуюся топтать благородное тело и тут же разразится длиннейшей тирадой о нестерпимой назойливости этих крылатых тварей. Не человек, а сама любезность. Ну, просто патока!
М-да, негодяй по праву гордился своим профессионализмом. Рыцаря уже не раз обворовывали и даже грабили — что нормально и естественно во время походов и странствий по чужим землям. (Глупо было бы ожидать иного.) Но чтобы так виртуозно…
На этом размышления рыцаря были прерваны. Носок его башмака угодил в норку землеройки, да там и застрял. Растущая над ней лиана-пыррея мгновенно выпустила тонкий побег, похожий на усик насекомого, который обвился вокруг ноги рыцаря. Другие побеги, чувствуя впереди отличную опору, ринулись вслед за ним. Не прошло и трех минут, как нога Эгберта снизу доверху была густо оплетена. И чем сильнее он дергал ею, пытаясь освободиться, тем крепче его держали. Образовалась прочная зеленая сетка — ни дать, ни взять рукоделье любимой тетушки. Разрушать эдакую красоту было жаль, но и торчать здесь до скончания дней, в качестве подпорки, Эгберту совсем не улыбалось. Рыцарь вынул кинжал и резанул что есть силы. Растение взвизгнуло, зашипело… и выпустило Эгберта. Пытаясь выдернуть ногу из норы, он оступился, грохнулся на землю и кубарем покатился к подножию холма. «Трава — небо — ай! — трава, небо — айй, камень! — уй-й-йй!!! — трава — небо — трава!», — мелькало в голове Эгберта, делавшего безуспешные попытки остановиться. Наконец, ему это удалось: наткнувшись на какое-то препятствие, рыцарь судорожно ухватился за него.
— Какая наглость! А ну, отпусти меня! — раздался возмущенный женский голос и могучая опора, за которую он держался, резко покачнулась. Перед самым лицом Эгберта находилась сафьяновая туфля, щедро расшитая золотом. Она туго облегала большую, но при этом — очень красивую женскую ногу.
Эгберт проследил взглядом от тонкой щиколотки, за которую он все еще крепко держался, невзирая на попытки девушки освободиться, до гладкого овального колена и выше. До самой талии, схваченной высоким, в ладонь шириной, поясом из грубой кожи с вертикальными золотыми пластинами. Матовый шелк оттенка первой зелени, тончайший и легчайший, усеивали золотые конопушки, как майский луг одуванчики. Ткань совершенно не скрывала подробностей фигуры, и стройными ногами девушки рыцарь мог любоваться в полное свое удовольствие. Он еще раз зачарованным взглядом обвел круто изогнутые бедра красавицы, облизнулся и проглотил слюну. Мысли Эгберта в тот момент были далеки от рыцарских.
Сильная рука, схватив бедолагу за шиворот, рывком вернула его в вертикальное положение.
— Опять ты?! — набросилась на него разъяренная красавица. — Меч я уже сломала. Что еще тебе сломать? Говори! Ребра? руки-ноги? или проломить для разнообразия твою дурную башку? А-а? чего молчишь?! — кричала она, не выпуская Эгберта из рук и тряся его, как грушу. — Нет, ты скажи-и, что мне еще тебе сломать, чтобы ты, наконец, убрался?!
И с досады шарахнула его кулаком в грудь. Доспехи отозвались жалобным звоном, и в самом центре панциря образовалась глубокая вмятина.