Неправильный рыцарь

Паветра Вита

Эгберт молчал. Выражение его лица, как у большинства влюбленных, было на редкость глупым, если не сказать — идиотским. Любовь, как трактирный вышибала, саданула его под дых своим могучим кулаком и вмиг отбила благоразумие, здравый смысл и чувство реальности. Да оно и к лучшему! Зачем влюбленному эти ненужные, обременительные пустяки? Дышать стало трудно, дышать стало невозможно. Слезы навернулись ему на глаза, а язык потяжелел. Так что выразить свои чувства словами не было никакой возможности. «Она может изрубить меня на куски, сварить на медленном огне и скормить своему дракону, — пронеслось в голове у рыцаря. — Плевать! Смерть ради нее — невиданное счастье! Любовь и кр-р-ро-овь! А-а-а!»

Маленькими смерчиками кружились в мозгу Эгберта воспаленные мысли. Ему самому приходилось выслушивать

нечто подобное от друзей или случайных собутыльников в придорожном трактире. Роняя скупую мужскую слезу в бесчисленные чарки с вином, страдальцы — кто истерично, а кто и вполне задушевно — несли горячечный, высокопарный бред. А сколько звучало упреков в адрес Прекрасных, но Та-аки-иих (ик-к!) Жестоких! Он же в ответ всякий раз от души смеялся. Хлопая несчастного по плечу и прерывая его душеизверженье, Эгберт предлагал вместо вина налегать на жаркое. Некоторых рыцарю и впрямь удалось отговорить от смертоубийства. Про себя он посмеивался: эта зараза не про меня! Все охи-вздохи казались рассудительному, прагматичному Эгберту сущей глупостью, а также — ахинеей, галиматьей, бредом сивой кобылы, вселенской дурью и чушью собачьей. Любовь? Страдания? Да тьф-у-у! Плюнуть и растереть. Чтобы он? Да из-за какой-то дамы? Да по своей воле? Да никогда! Слышите, вы?! Ни-ког-да-а-аа!

…Златовласая красавица в последний раз, что есть силы, тряханула Эгберта (отчего его взгляд стал еще туманней, а улыбка — шире и глупей) и в раздражении швырнула на землю.

Рыцарь лежал на траве и с восхищением смотрел на девичьи ноги. Они были та-а-акие дли-инные… Ему казалось, что они уходят далеко ввысь и кончаются где-то под облаками. Он готов был умереть у этих (ах, таких… ооо! великолепных, соблазнительных!) ног. «Взгляд ее дивных глаз поражал рыцарей на расстоянии». Глаза Мелинды — большие, серые, постоянно меняющие цвет и опушенные густыми черными ресницами были и впрямь хороши. Но вряд ли они могли конкурировать с ее же ногами. Все-таки Эгберт был настоящим мужчиной, а не картинкой из рыцарского романа. Не сводя глаз с этих изумительных, бесподобных, ну, просто по-тря-са-ющих конечностей, он хотел лишь одного — умереть у их подножия. И пусть мир катится в тартарары вместе с его (бр-р-р!) невестой.

Эгберт давно потерял надежду встретить даму, которую можно было бы заключить в объятья без опасения сломать ей ребра. И вдруг… О, радость! О, счастье! Нет, это слишком хорошо, чтоб оказаться правдой. Рыцарь вздохнул. Лучше б он ее не встречал. Никогда. Потому как шансов понравиться такой красавице у него, наверняка, не было. Эгберт задумчиво потер переносицу, встал и поплелся дальше.

Междуглавие

— Кичатся, разводят ахи-охи, из каждого пустяка готовы создать… как это назвается? Тьфу ты, пропасть, забыл! Мудреное что-то, мудреное… Ну, да как же это?! А-аа, ага! Вот: «Проблему и Преци…Прицо… Тьфу, дьявольское словечко! Наверняка, языческое — кто еще, кроме этих поганцев, мог бы придумать такое, что и не выговоришь?! Что ж за слово-то?!

Эрлих нахмурил лоб и глубоко задумался. Увы, увы! — делал он это не всегда по собственному желанию. «Во всем нужны сноровка, уменье, тренировка.» Увы, бедный, бедный Эрлих! Он крайне редко (если не сказать — почти никогда) не размышлял. Ни о сиюминутном, ни о вечном. Никогда и ни о чем. И в том нет ничего странного и удивительного.

Истинный Рыцарь не нуждается в размышлениях и, в отличие от святых отшельников, попросту не имеет времени на подобные…м-мм…излишества. Ну, в самом деле: зачем, скажите на милость, благородному рыцарю и сэру такие непрактичные, малопригодные в обычной, повседневной жизни качества как то — гибкость ума, эрудиция, или вот еще — абстрактное мышление. Ну и всякое-прочее, тоже более-менее ненужное.

Ни к чему все это Истинному Рыцарю, клянусь святыми угодниками, ой ни к чему! Его дело — побеждать и ниспровергать (врагов, разумеется), вселять трепет (сладостный — в сердца дам

и жуткий — в сердца опять-таки врагов, тот и другой — до полуобморока), служить верой и правдой или же за деньги (сеньору, королю или же тому, кто больше заплатит), потрясать мечом и сотрясать ужасом (замки, города и даже империи), являться (нет, не во сне!) идеальнейшим идеалом для всего рыцарства — ну, и так далее… С разгадыванием головоломок, решением сложных умозрительных задач, запоминанием и употреблением явно не рыцарских слов и терминов и остальным умничаньем неплохо справятся и другие. Например, те же отшельники.

— Да что ж это за слово за такое?! — вовсю негодовал благородный Эрлих-Эдерлих. — С памятью у меня пока что полный порядок, а вот — на тебе! Кажется, кажется… кажется… — На всякий случай, он трижды размашисто перекрестился и воздел очи горе, надеясь получить помощь не иначе, как от святых угодников божиих. Послужной список Первого Рыцаря Королевства был до того велик, а заслуги до того огромны, что небесные покровители сжалились и, на мгновение, озарили его разум. — «Прецендент!» Вот это слово! Вот оно, вот!

Он молитвенно сложил свои могучие руки и, в полный голос, не скрывая простодушной радости, вознес краткую, но очень горячую, прочувствованную молитву.

— Да, Господи, истинно так! Каждая из дам только и норовит, что создать Проблему и Пре-цен-дент, — последнее слово Эрлих выговорил медленно, старательно, по слогам. — Не осуждаю Тебя, Господи! Нет-нет-нет, как можно?! Разве бы я посмел?! Но, создав женщин, Ты послал нам ИСПЫТАНИЯ. Постоянные и непреодолимые. Все прочее, созданное Тобой прекрасно, все-все-все! — тут же поторопился уточнить благородный Эрлих. Он понимал и понимал отчетливо: вокруг — пустынное и (что самое главное, самое неприятное, даже ужасное!) безлюдное место. Оно, как никакое другое — то есть абсолютно и совершенно идеально! — подходит для исполнения божьей кары. А ведь старая пословица не лжет: «На миру и смерть красна». Быть пораженным молнией или карающей ангельской (архангельской) дланью — и почетно, и запоминается надолго (иногда и на всю жизнь). Дурная слава тоже слава! Но быть испепеленным в безлюдном пространстве, вдали от больших скоплений народа или хотя бы небольших поселений, так сказать, тет-а-тет с небесами — невыносимо тяжело даже для Истинного Рыцаря. И — особенно, особенно для него!

— Да, Господи! — повторил благородный Эрлих. — Все, созданное Тобой, прекрасно, изумительно и превосходно, весь этот мир — кроме поганых язычников, женщин и блох. Прости, прости меня, Господи, и покарай, если захочешь, но это правда! Я понимаю, Ты даровал их нам, грешным, в великой своей милости, понимаю. Но какие ж это, Господи, докучные твари! И женщины — самые докучные изо всех троих! — в сердцах воскликнул он. — Вот послушай, Господи. Послушай меня, как мужчина мужчину. Послушай — и сам рассуди.

Уж больно много сложностей, — опомнившись, кротко, но все же пожаловался Эрлих. — Ну, с теми, что из простых, и так ясно — чего с ними церемониться! Пришел, увидел, победил. И никаких тебе прощальных слов, никакой слюнявой дурости: пусть радуются, что доставили мне, благородному, удовольствие — радуются и вечно возносят за меня молитвы к престолу Твоему.

С дамами все иначе. Цветы, подарки…. На одних только менестрелей добрую кучу серебра изведешь — ежели Ты несчастного…то есть влюбленного голосом обделил. А на слуг и служанок — для подкупа, а на турниры? А на трактирщика — заливать вином и хмельным медом временный (и хорошо, если только временный!) отказ? Кривлянье да проволочки, сплошное кривлянье да проволочки — а сколько денег изведешь, пока до тела доберешься. А доберешься, потешишься и затоскуешь. Разные они, знатные и незнатные. Конечно, разные, Господи. Но и те, и другие — так, утеха воина. И у простых, и у знатных только и есть, что две сиськи и дырка между ног. Ну, а в том, что вокруг накручено– наворочено — заслуга цирюльника да портняжки! — осклабился благородный Эрлих-Эдерлих.