Непредумышленное, Скользящий Олег

Непредумышленное

Скользящий Олег

Моему небожителю плохо, он ничего не ест, Гулко рычит, как далекий надтучный гром. От одного взгляда его ребятня прекращает визг. Стою на пороге, и нет меня, и все же как будто есть. Я к нему с добром, но ему до тьмы я и мое добро. До уличных фонарей все мои «Держись». В такие моменты жалею до колик, что я не пес, Не лохматый бобик из списков безродных гончих. Я даже не знаю, любит ли он собак. Поцокав когтями по полу, ткнуть ему в руку нос, Пусть он мне скажет: «Знаешь, мне плохо. Очень». Пусть комкает шерсть, сжимает лохматость лап. Какой с меня спрос? Почешите меня за ухом, Вместо за плинтусом похорон и другой возни. Не наделен интеллектом, а значит, не наврежу, Если только чуть-чуть. Небожитель смеется сухо, И кажется, небо и ветер смеются с ним, Так, что по коже каскадом струится жуть. На горечи этого смеха можно замешивать тесто, Можно травиться им, если понять, в чем суть. Чувство юмора шутников вне добра и зла. Не знаю, всерьез это или нет, или это какой-то тест. Подхожу незаметно, как пристав с повесткой в суд, Рассыпаясь на слезы под эхо его баллад…

Дождь

Город в потеках живой акварельной краски, Замирает в предчувствии жаркого злого лета, Небо наземь легло, воздух густой и вязкий. Небо смотрит в меня глазами полярной хаски И подмигивает мне звездами из просветов. Дождь заметает следы и крадет улики, Разворачивает моря в городских траншеях, И стразами по стеклу рассыпает блики. Поминаемый горожанами только лихом, Он игриво, влажно лижет меня вдоль шеи. Муравейником люд

под струями суетится, Перелетными стаями с юга летят грозы, Проповедь стуком капель поют птицам Острые дождевые стальные спицы, Небо с землей сшивающие без наркоза… Ветер мокрым щенком вьется у ног слепо, Пахнет соком арбузным, июнем, сырой пылью, Он толкает туда, где покой под иным небом, Где любые мечты воплощаются без усилий… Только мне туда не хочется торопиться, Я стихией рожден, в нее мне и обратиться. Я не помню, когда врозь мы с дождем были, И наверно, уже не вспомню, каким не был. Я подмигиваю в ответ своему небу, И иду, за спиной ощущая дождя крылья.

Дриада

Такие не водятся в ласковых утренних снах. Таких не согреет пришедшая с юга весна. Небесные выси до края испив, истощив, Они выползают из собственных сонных лощин, Где почву пронзают насквозь капилляры корней, Где зубы чудовищ мелькают в морской глубине, Где жизнь из воды поднялась по кембрийским камням, Под ноги ложась им, прессуясь в сухой известняк… Она из таких — непривычных, чужих, молодых, Которые взглядом растопят полярные льды, Чью кровь наполняет жасмин, бергамот и полынь. Она обнимает руками сухие стволы, Предчувствуя жизнь в потемневшей древесной коре, Сердечным огнем заставляя торфяник гореть, Струясь эктоплазмой по венам реликтовых рощ, Но если окликнуть — то дрогнет и пустится прочь Дриадой, чей голос играет звенящей листвой, Чей дом охраняет живой тополиный конвой, И дом ее, в сущности, теплый туманный овраг, Где можно легко, заблудившись, дожить до утра.

Вневременное

Нашим секундам дан приказ отступать Куда-то на запад, в овраги и катакомбы. Грудной механизм удары считает вспять. Вместо людей вокруг временные бомбы. Часы миродержцев работают против нас. Небесные сферы стоят за свою мораль, но Из Канцелярии Смерти пришел приказ: Носить циферблаты. Косы неактуальны. Цикличные годы сжимают свое кольцо На шеях вошедших во вневременную Реку. Весь берег в телах кронидов и беглецов, Не встретивших пятидесятую четверть века. Время — негордый бог для слепой толпы — Давно перестало считаться научной сферой, Я слышу на грани сознания стук копыт — В мире врачует Черный по кличке «Мера», И от голода мир пожирает своих детей — Отмирающих лейкоцитов в ущербном теле, Сиюминутная жизнь не та, да и мы не те… Условно бессмертные. Этого мы хотели? В природе двадцатый день середины лета, Солнце ласкает кроны лесных массивов… Когда тело всегда Нью-Гринвич, а в мыслях Гетто, Старость уже не кажется невыносимой. Сыплется пульсом жизненный горький опыт Фосфорной зеленью пикселей клеток кожи. «Времени нет», — кощунствует чей-то шепот, Зачем-то добавив усталое: «Будь осторожен».

Считалочка

Становись у стенки и просто считай со ста до единицы. Ты будешь мой личный таймер. Я выхожу на пятый смертельный старт. Пульс от предчувствий сбился, почти что замер. Девяносто девять: выстрел. Пора бежать. Над асфальтом воздух плавится, чуть дрожа, Пахнет смертью берег. Тело. Звенит азарт. По рациям разлетаются голоса, Мы уверены, что истина — впереди. Ты считаешь тихо: восемьдесят один… Семьдесят девять — молча смотреть в экран, Прослеживать взглядом линии диаграмм. Беглец предсказуем, слишком простой сюжет, Откуда осадок прошлого на душе? Спину жжет смешливый холодный взгляд. Я укроюсь. Ты не найдешь меня. Шестьдесят… Очная ставка. Заложница. Людный зал. В его организме сломаны тормоза, Идиот, он скрывается третий проклятый день. Его милая Бонни не трусит стрелять в людей. Милосерден, почти не горд и миссионер. За свободу, отмену налогов и жестких мер, Сокрушитель зла и всех мировых систем. Улыбаешься. Что на этот раз? Тридцать семь… Идеалисты в этом смысле совсем спеклись, Погоня по крышам резко уводит вниз, За этой парочкой — кровь и ночная мгла. Временная Река выплевывает тела. Двадцать шесть. Порядок ставится под прицел. Их сказка скажется. Гибель в ее конце. Я буду гибелью. Двадцать. По встречной — вспять, На предплечье левой зеленым «три пять: ноль пять», Секунды гильзами об пол в ушах звенят, Часовым отныне нечего охранять… Десять. Попались! Двое. Прицел. Курок. Я — правосудие. Я воплощаю рок. Здесь все закончится. Я не сойду с пути. Она смотрит почти умоляюще: «Отпусти…» Он помнит, что я ему должен. Он в чем-то прав. Но миловать я не в праве. Прости. Пора. Революций сегодня не будет. Не в этот раз. Но время всегда работает против нас… …Один. На плечо ложится Твоя рука. Тихий голос: «Я нашла тебя, Страж. Пока».

Заявление

Ваш покорный слуга из породы безликих бездомных Доу, Чей город хоронит своих детей под некрепким февральским льдом, Чья душа где-то между руинами, кладбищем, храмом и шапито, Шлет Вам поклон, но дело сейчас не в том. Ваш покорный слуга, за зубами держащий тайны, сарказм и ложь, Параноик, что значит, до мозга костей мнителен и осторожен, Общество мертвых жалует больше, чем пьяные злые рожи, И хорош только тем, что ни на кого не похож. Ваш покорный слуга не любит интриг и не задает вопросов, Дрессирует совесть молчать и держать сахарок на кончике носа, С тонкой улыбкой ручного Авгура перед командой «Голос!», Верит себе до заката и действует соло. Ваш покорный слуга, самокритичный и мрачный, как Эдгар По, Для которого есть только «здесь и сейчас», и никогда «потом», Наблюдающий, как киты корпораций офисный жрут планктон, Антагонист. Потомок чудовищ. Ваш антипод. Ваш совсем непокорный слуга — игрок, и не шутит, когда играет, Обычно в ладу с внутренней честью, должностью и моралью, Сегодня готов поступиться законами ради одной детали — Прямого ответа, ради чего Вы все это затевали? Как Ваша безмолвная серая тень, он знает все, что случилось, Здравый смысл расщепит до молекул факты, явки, слова и числа, Ваш непокорный слуга всего лишь был предан. В обоих смыслах. А ведь он не романтик и не доверчивый моралист. Ваш покорный совсем не слуга напоминает, что жизнь — игра. Не беспокойтесь, Ваш бывший слуга — весьма компетентный враг. Он желает Вам крепких дверей и нервов, и шанса дожить до утра. Засим он любезно прощается с Вами. И разрывает контракт.

Нихилиму

Лети навстречу солнцу с горячим сердцем, раскинув к полюсам ледяные руки, В аду не всем случается отогреться — рассудок холоден, как принято у хирургов. Ты слышишь, как стрекочут вокруг цикады? Смотри, луна уже наточила косу. За мертвых и живых выдают награду — значит, она убьет тебя без вопросов. Лети к оврагу, там отцветают вишни, в них затеряться такому, как ты, не ново. Может, для вашего брата такое слишком — так виртуозно долго играть живого, Ночами видеть сны, говорить глазами, жить риском и умело скользить по краю, Чужую душу щедро поить бальзамом, вдыхая ртом продрогший эфир окраин… Капает с перьев мелкий кровавый бисер, ты смотришь в небо, ищешь свою породу. Не помнишь ведь, что падал и как разбился, но комок внутри сжимается отчего-то. Привет, прости и жаль, что опять не вышло. Я попытался напомнить тебе свободу. Мы уже слишком живы и знаем слишком, чтобы менять руду на святую воду. Нет, не смиряйся с пафосной ролью в пьесе: небо на паззлы над головой дробится, Если мрак за ним по-прежнему интересен, пора покидать утробу своей гробницы. Только не надо снова искать причины, ты уже знаешь правду — наш мир двумерен. Дай ему шанс, что-то должно случиться, слышишь ведь, как воет сирена зверем. Пусть тебе сила пульсом за двести двадцать, пусть тебе ветер в крылья и крики чаек! Если ты снова научишься улыбаться, зови меня в гости греться зеленым чаем. Как соберешься бросить наш город адский, оставь записку и перьев на счастье пару, Лети домой дорогой свободных хаски, пасущих свою облачную отару, Которую волчий ветер гоняет вольно со всей своей воздушной звериной стаей, Как соберешься, пни его в бок контрольным, если понадоблюсь — знаешь, где обитаю. Если тебе удастся уйти в трехмерность, куда соваться нам еще слишком рано, Пришли оттуда весточку, хоть примерно — что там за небом, с той стороны экрана.

Легенда о Крысолове

(поэма)

Неважно, в каком королевстве это случилось, Как назывался город, что стал местом действий, Главное — это не всеми навеки забылось, Главное — это потомкам пока интересно. В общем, был город, не хуже, не лучше прочих, Маленький рай, город грез и людей хороших, С озером чистым, глубоким, как небо ночью. И в этом раю с давних пор почитали кошек. Кошки приравнивались к богам или их потомкам, Обидеть кошку — позор на семью навечно. Их славили, пели и восхваляли громко. А кошки людей защищали от зла, конечно. Кошки с людьми жили тесно, почти семейно, Входить могли кошки в дома, и им были рады, И хотя отношения эти были священны, Всегда есть те, чьи слова наполнены ядом. Жили такие рядышком, по соседству, Таились в углах, искушали на веру иную. И вечно твердили: «кошки — адепты беса, Нельзя доверять им, беда никого не минует». Конечно, не слушали их, да и незачем это, Злых шептунов защищает какой-то Единый, Который за семеро суток придумал планету, Которому пост и моления необходимы. Но вскоре подули призрачные ветра, Тревога зажала сердца матерей в ладонях, И настала в городе траурная пора — От неизвестной болезни умер ребенок. И с ветром слухи пришли о какой-то даме, С отравой в крови и нравом, как ветер, вольным. Чей жизненный путь усеян людскими телами, А делами ее весь Аид до краев переполнен. И паника стала прокрадываться в умы, Сочиться в щели, скручиваться в углах, И сколько б люди не брали надежд взаймы, На окраинах стали опять находить тела. А кошки начали странно себя вести, Словно бы беспокойством одолены, И люди посмели худшее допустить, Признав такой поворот делом их вины. И злые умы стали вкрадчиво лопотать: «То богиня кошачья египетского креста. Это проклятье, а кошкам на вас плевать. Вон как волнуются, видимо, неспроста…» Тогда неслышно, черное, как гнильца, Вкрадывалось сомнение в души тех, Кто кошкам доверяли свои сердца, Но один за другим таяли в пустоте.

* * *

Тогда развернулась иная система вер. Слуги Единого пели уже смелей, Уповая чаще на чей-то чужой пример, И хватало примеров, покоившихся в золе. Но Единого слуги ели один лишь хлеб, И не брали в рот мяса — проклятого сырья, Но зерна хлеба многие сотни лет Поражала галлюциногенная спорынья. Отравная души дурманила, как вино, Вызывала параноические миражи, И кричали безумные, грезилось им одно — Что никому до старости не дожить. Что славный город брошен на высший суд, И голоса им гибель страшную предрекают, Что ангелы отчаявшихся не спасут, Если кошек не объявят врагами рая. И в панике люди — к Единому на крыльцо, Принимая хлеб и вино по закону Света, Попадая к Отравной в замкнутое кольцо, Вербующей каждые сутки новых адептов. Безумием, как болезнью, больны навзрыд, Обратили на кошек мысли свои опять, И по городу стали часто гореть костры — Кошек стали неистово истреблять. Захватила людей кровожадность, густая злость, Жестокость брызгала в стекла, лилась ручьем, Немногим кошкам в том месиве повезло — Остальные же вскоре узнали, что здесь по чем. Их вмуровывали в бетон, как слуг ведьмовских, Давили и мучили, десятками, сотнями жгли. А кошки верили людям, некогда славившим их, И потому из города не ушли… …На праздники под всенародный вой, Ломали лапы им, оставив лишь одно — Захлебываясь кровью и водой Идти на дно, на дно…

Сколько стоит наше время? В пыль стираются колени, Люди верят, что ступени В рай ведут. Люди живы, люди верят, Кошек нет, закрыты двери, И Единому моленья Сберегут. Ощетинившись крестами Спят дома, скрипят часами, Хорошо под небесами Людям жить. Ничего решать не надо — Ведь всегда пророки рядом, «Нас Единый мудрым взглядом Сторожит». И летят года по свету, Старят юную планету, Городу зимой и летом — Пыль, зола. Но не знают эти люди — Зреет туча злобой лютой, Маршируют отовсюду Сотни лап. Из Щелкунчиковой сказки От начала до развязки Черной траурной окраски Крыс полки Выгрызли из строчек буквы, Выползли из закоулков, Злые дьявольские куклы — Вопреки! Кошек нет, и нет спасенья, На восьмое воскресенье Крысы съели все посевы Хлеб и рожь. Напустили дикий голод На могучий славный город И когда наступит холод — Пропадешь. Но беда беде начало, Смерть немного заскучала. Ветер снова источает Тлена смрад. Это едет злая леди В черной призрачной карете Убивает жрица смерти Всех подряд. Не успели уберечься, Нет и кошек после сечи, Даже некому перечить — Их беда. Крысы жизни затоптали, Черной Смертью вскоре стали, И молитвы замолчали Навсегда. …И крысами запряженная, ехала впереди Карета дамы бубонной с гибелью на груди…

* * *

А бубновая дама оказалась не в масть козырнОй, С легкостью била вальтов, королей и тузов, И злых языков угас неразборчивый вой — Ее поцелуй даже время отнял у часов. И пошла эта дама по улицам, по домам, Сея вокруг суеверия, ужас и смерть, Улицы опустели, взошла на престол тишина. И кровь кошачью с лихвой искупили все. В городе вскоре замолкли колокола. И было общим правилом решено Сбрасывать в озеро проклятые тела — На дно, на самое дно…

III

Свершенного не признавая зла, В тени креста творя свои суды, Сплетая сети сплетен по углам, Судачить стали все из-за беды, О том, что иссекают сотни лап Их жизней неокрепшие ростки Пришла пора налаживать дела И с ними разобраться по-мужски. Чего боятся крысы, кроме сов? А кошек даже следа не сыскать… Но на одном из сотен полюсов, Остался тот, кто может что-то знать, Проклятых кошек страшный властелин, Их древний предок, дикий полубог, Но из путей спасенья — он один, Ведь «Крысоловом» враг его нарек. Бессонницей измучены глаза, Нездешний музыкант из миражей, Но едкая, как ртуть, его слеза Не стоит сотни ломаных грошей, Ушел в скитанья от мирской молвы, Сменил кошачий облик для людей, Но с кошками по-прежнему на «ты», Двуногую отбрасывая тень. И разрывая полночи вуаль, Мелодией своей творит обман, И свой дневник ведет в чужую даль, Сводя его с межстрочного ума, Следит за тем, чтоб месяц не померк, Сгибая его музыкой в дугу, И смотрит каждый вечер снизу вверх, Как облака плывут по потолку. И люди стали думать: «Выход есть, Найдем Кота, и он поможет нам. Пускай опасен, как худая весть, Но он нам нужен, как песок часам». И взяв удачи горстку про запас, И уходя в ночную темноту, Старейшины родов в тот страшный час Пошли на юг, за помощью — к Коту.

* * *

У Крысолова — домашний хлеб, У Крысолова в миру бардак, Четыре счастья и восемь бед Он с болью сплевывает в кулак. И длится торг уже семь часов, Слова расчетливы и честны. А на другой пиале весов — «За крыс свои мне отдайте сны» В его речах неприкрытый йод, А флейта — страшное колдовство, Никто не знает, куда ведет Ее волшебное естество — Тростинкой встала среди зимы Из той могилы, где погребен Ребенок, умерший от чумы И ставший первым ее рабом. Чья жизнь прервалась, ладонь пуста, А смерть — начало другим смертям. Питал он сердцем тростинки стан, Чтоб только несколько зим спустя Заворожила своей игрой Живых и мертвых, волков, ягнят. Правитель кошек вершит добро, В сердечной мышце мотив храня. И манит крыс на нездешний зов, А флейта время ломает вспять, И эта сила пророчит то, Что Черной Даме не устоять. На этих правилах договор В их руки врезал свою печать, Бубонной даме наперекор — Чужого темного палача. Им Крысолов дал один наказ — Все окна к ночи свои забить. А сам он крыс изведет за раз, И можно будет о них забыть…

1 2 3 4 5 6

Комментарии: