Непредумышленное

Скользящий Олег

Бестиарий

Христиан Вольф/Химера

На просторных палубах кораблей Под нестройный гогот моих зверей, Дайте рому и песню повеселей — И укутаться на ночь в пиратский флаг. Или просто — дорогу и низкий старт. Или лучше — погоню, считай до ста! И не смей твердить мне, что жизнь пуста — Мои звери не жалуют бедолаг. Ведь сегодня свет неприлично бел, И black metal — грохотом децибел, И бессмысленно хаять земной удел — Если лапы целы — черти маршрут. Но в дыму квартирника в шесть утра, Когда вокруг неземной бардак, На диване спит твой вчерашний враг… Звери воют до слез, как же круто тут! Ядерным летом сердечный зной… Пусть всех вас накроет взрывной весной! Вы мне простите, я сам не свой. Гороскопам не верю, не вижу сны. Зато верю себе и живу сейчас Под сто шестьдесят километров в час. Мне надо не лекаря — палача! Я ему одну жизнь задолжал с весны. Проходите, не бойтесь моих афер, Не ругайтесь вслух, открывая дверь, Попадая в гнездовье моих химер — Серпентарий под надцатым слоем кожи. Друзья, я вами до корок выжат. Вы снова ржете, а я обижен! Господи, как я вас ненавижу! Ненавижу за то, что люблю до дрожи! С вами так легко тихо ехать крышей, Так легко орать на мотив Nightwhish'а, Наслаждаясь ночью такой бесстыжей — И не слышать в спину чужие бредни. С вами так легко быть от жизни пьяным, Быть безумным, спятившим или странным, Но у вас в головах свои тараканы — У меня же в черепе — заповедник. Как легко дышать в эту хмарь ночную. Вы бы знали, как я вас всех ревную К теплому солнцу в хвосте июня! А вы со мной носитесь, как с ребенком… Но

вам со мной не идти и близко, Ведь эту пиратскую версию жизни Я уже грохнул с земного диска, И теперь вот юзаю лицензионку.

Диалог

— Я не помню, когда началась вражда, этот вечный тяжелый бой. Я не знаю, зачем я бегу, дрожа, и мне вслед — колокольный бой. Зачем я тебе — такой несвободный, слишком живой, земной? И если в тебе костер Преисподней, к чему воевать со мной? — Костры горят при твоем терроре, во мне же — вечные льды. Я ласков и тих, как спокойное море, в котором давно нет воды. И Преисподняя больше не мыслит смотреть на меня в упор, Поскольку я вижу ее навылет, навыдох, наперекор. Ты мой образец, живая вакцина — кожа, дыхание, пульс. В моей системе плюс на минус — как правило, выйдет плюс. — Но, бабушка, зачем тебе эти когти, к чему веревка и нож? Зачем в эту темную полночь, враг, ты к лесу меня ведешь? — Когда в тебе отгорают костры, во мне остается дым… Я лишь отучу тебя от игры оставаться почти живым. Раз вышел таким из строки писак, то правкой займемся сами… — Зачем на лице твоем маска, мой враг? Что у тебя с глазами? — Глаза — лишь вместилище темноты, кого хочешь с ума сведут. Их не разъедает табачный дым, слезы мерзнут в моем свету. Мои руки не помнят, что значит боль, чтобы ее причинять. Я не знаю, зачем нужен этот бой, я забыл, к чему это знать. Я не вижу границ между светом и тьмой, между добром и злом. Тяжело быть второй параллельной прямой, пойманной на излом. Я связан тобой, за тобой в бегах, и горечь у горла комом… — Ты ненавидишь меня, мой враг? мы же едва знакомы… — А ты потерпи еще пару фраз, пока не затянут жгут… Неотложка приедет как раз сейчас, хотя больше ее не ждут. Пора расставить все запятые, все точки от пуль дымят… Одни между нами спирали витые [1] , заклятый мой вечный брат. — Ты же знаешь, я ведь проснусь потом, к пожару земной зари. И никто никогда не узнает о том, что ты — у меня внутри. Что твоими глазами я вижу мир, и чувствую космос дней. Что ты — мой единственный ориентир, таящийся в глубине. И как я устал воевать с тобой, убивая тебя в себе, Девятый раз колокольный бой, грохочущий в голове… Не страшно быть одержимым адом, страшнее быть одному. Может, под этим пожаром заката я все же тебя пойму. А пока — опять вдвоем через чащу, хотя горючее на нуле, Мой нерожденный, ненастоящий, несуществующий на Земле.

1

одна ДНК

Свастика Локапал

По мотивам трилогии Г.Л. Олди «Черный Баламут»

Представь, что мы в темноте наощупь, спина к спине Мы Не боимся, живем, ощущаем себя ломающимися вовне, Нас нет. Нас скручивает в узлы, перегибает, швыряет в стон На восемь чужих сторон Света. Мы — календарь, и планеты диск у ног неприлично мал. Мы образуем Свастику Локапал. Ты сочетаешь запад и юг, внутри у тебя горит, ты — Огонь. Агни, подставь ладонь. Ты — жар, пожиратель жертв, погребальный костер, свеча И любой очаг. Помощник лекаря и палача, ухмылки свои вплавляешь в сетчатку Печатями сургуча. Искры кожи по коже, толчками огонь твой выбивает грудной комок Сквозь кровоток. Искра безумия, жажды и боли, любовь и жестокость, соблазн и порок Только один глоток. Ты пахнешь животным расплавленным жаром, плотью паленой, вином, Воском и молоком. Ты чудовищно ласков и нежно жесток со всеми, к кому ты влеком И с кем ты знаком. И холодно, холодно, лихорадит, так не хватает тебе простого тепла, Лишь зола и смола. И тесно, так тесно в клетке грудной, биться, сжигая всех, не желая зла. И мысли в узлах. И жирным пеплом, кляксами сажи очередного выжженного тобой моста Пятнается береста… На ней, извиваясь, танцуют тени от свастики мира — ломаного креста. И строчки лижутся, извиваясь, катаясь в золе, по углям, в каждом словечке, Как леопарды в течке… И близится вечер… Бесстыдная искренность слов бросает тебя из аскетизма в беспечность, От страсти до боли, от радости к смерти, из порядка в случайность. Ты — вечно третья крайность. Тебя упрекают в жестокости к ближним, но ближних нет — на всех один ритуал, Ведь ты — театрал. И все они — на ладонях, все те, кого когда-либо помнил, любил, избегал и прощал… Твой жизненный опыт, раскрытый потенциал На изломе Свастики Локапал. Я же — дело другое, я Ветер, меня не волнуют люди и небеса, Одни чудеса. Но когда я мечусь, то горе тому, кто смело поднимет ко мне глаза И подставит мне паруса. Ваю, шестая сила Трехмирья, сметающий всех на пути, остужающий вены. Тот, кто дышит Вселенной. Меня не удержат ни сети, ни стены, гоню океанскую белую пену По водным ступеням. Наша смена Сегодня закончится ровно в десятую долю марта, Между нашими позвонками Терция или кварта… Мы с тобой всегда в той игре, которая стоит свеч. Я умею тебя погасить и разжечь. И развлечь. Зная одну на двоих истину, до безрассудства простую — Локапалам мечтать вхолостую. Это знают и те, кто будет стоять после нас, вот так — так же изломанно-прямо — Кто сменит наш пост у этих ворот — Сома и Яма, Сурья, Кубера, Индра, Варуна-водоворот. Нас не волнует, кто будет после держать этот крест, этот всеобъемлющий ареал — Эту Свастику Локапал. Этот «круг почета», с востока сквозь юг, слева направо, полный живой размах — «Хорошо, и хорошо весьма!» [2] Пока есть силы дуть и гореть, и жить, совершая древнейший земной обряд В сторону «шах и мат». А может мы вместе просто — сошли с ума?..

2

Имеется в виду: «Первые два слога — «свасти» — на благородном языке означали утверждение «хорошо есть!», а окончание «ка» (будучи одновременно и первой буквой благородного алфавита) усиливало общее значение, как бы подводя итог, «и хорошо весьма!» (с) Олди

Художественное

 Сегодня опять начинаю охоту с нуля. Сегодня я выйду из дома на поиски слов, Где весна атакует город моих котов, И под шагом ее беззвучно дрожит земля. Отправлюсь туда, где нельзя ни о чем жалеть, И не нужно на «больно» делать еще больней, А если и есть какая-то малость — Бог с ней, Ведь сегодня Лукавый, кажется, навеселе. От вихрей цветных рапсодий нельзя уснуть, И видится на пост-зимнем земном ковре, Что снег розовый от оранжевых фонарей, И синие тени мне перечертили путь. А образы бьются в черепе рикошетом, Проверяют боевую мою готовность, Запас оттенков, пачкающих условность, И дротики перьев, и жала карандашей. Косыми мазками сплетают россказни кисти, Несется по глади листа пурпурная лента, Из красок остались лишь Блэк, Циан и Маджента, А ночь рассыпала черный бензиновый бисер. Я рисую весну, хотя ее еще вовсе нет, Я иду в это место, не выходя из дома, С этой весной мы пока еще незнакомы, И ласковость мира ранит еще сильней, Потому что осталось так много причин для воя, А в творчестве постоянно живет январь. Окунаю перо в свою теплую киноварь И рисую себе тот сад, где я успокоюсь.

Детское

Не обижайся, я больше не буду тебе писать. Это просто такая сезонная полоса — Как наматывать на катушку последний срок. Это дождь наизнанку врывается в небеса, Это в банке засохли последние чудеса, Оставив нам только дым и тяжелый рок. Ты сама это видишь — хлопая дверью лет, Шурша разноцветными фантиками конфет, Расставляя по полкам плюшевых медвежат… Это зАмки песочные смыло чужой волной, Это просто детство заперто за стеной, И от сказок пароль крепко в руке зажат. Крылья сгорают, дым от пожара едкий — Просто мы больше не бабочки-малолетки, Из междустрочия смыслы ушли на юг. Это просто стихи, как теплое солнце, редки — Холодно чувствам в рифмах размерной клетки. Не проси меня больше чувствовать боль твою. Последний серебряник звонко упал в копилку. В закрытые веки целуешь легко и пылко И знаешь — внутри по венам течет вода. Страшные сказки сменились на быт в квадрате. Раньше чувствовал, верил — огня на полмира хватит, А теперь обхожу сожженные города. В салочки, в прятки — игры уже не с нами, Между игрушками, праздниками и снами, Детство ласкает чьих-то чужих ребят. Есть вязи рун и привычка не спать ночами. Есть плащ-невидимка, хлопающий за плечами, И есть просто мы, вывернутые в себя. В участи взрослых мысли теплей не стали, Давай тогда станем бабочками из стали, И останется только в мире любви и лжи Сбрасывать с сердца каменных мыслей глыбы, И всякой душе ответно шептать «спасибо», Если слышится вслед: «надеюсь, ты будешь жив».

Прощальное

В этом доме удушливый запах лекарств и надежд. Ведущий, вошедший сюда, теперь будет ведом. Здесь роятся предчувствия траурных черных одежд — Это смерть приходит в мой дом. В этом доме тяжелый осадок несбывшихся слов, Отгремевшее эхо когда-то веселых фраз, Но мечты теперь стоят дешевле, чем барахло — Это смерть к нам идет сейчас. Она не спешит, по пути заходит к знакомым, И кровью пятнает следы на белом снегу, И хотя мой рассудок ожиданьем набит до оскомин, Я могу только ждать, но уже почти не могу. В этом доме предчувствие боли вьет сети в углах, Паутиной на плечи ложится груз прожитой лжи, И хотя будут силы, и раны покроет зола — Я чувствую стыд за то, что остался жив. В этом доме кощунственен смех и улыбка — грех, В этом доме на слезы нет сил, а золото — медь, Неотвратимость, как ртутный пар, заражает всех — Они знают, что в этот дом направляется смерть. Она молча кивает в ответ на мои молитвы, Улыбается грустно на «Только бы пронесло…» И делает жизнь надуманной и разбитой, Окуная в реку Аида свое весло. Я удерживаю в руках жар чужих ладоней, Не могу прощаться, слова застревают в горле, Я прошу передать привет всем, кого я помню. Я тоже там буду, как только вырвусь на волю. Появляется молча, не роняя ни звука, ни слова, Я ввожу ее в наш кенотаф, отходя на край, Колдует неслышно, как врач у постели больного, И страшна только тем, что всегда и во всем права. Ускользает бесшумно, не слышу ее шагов. Она знает — теперь у меня другие дела. В истерике бьется сердце, острее вины любовь. Я не слышу ее, но знаю — она ушла. Я зову ее в дом, потому что она — честней, Она чище горячечных снов и тяжелых мук, Но после ее ухода не выпустить теплых рук, Которые становятся холодней…

Мэри

У Мэри сегодня дрожь в руках, Но Мэри не слышит выстрелов. Мэри не сложно — за шагом шаг, Под ногами ее блестит стекло. Тартар театром вокруг кричит Еще со времен Бастилии, Франции больно, ее бы лечить, Но в гороскопе у Мэри бессилие. Мэри идет через шум и гам, Сквозь праздник и балаган, Страшной чумой болеет страна. Мэри тоже давно больна. Трехцветной лентой судьбу очертя, Паяцы вокруг злорадствуют. Мэри послали ко всем чертям — И Мэри идет сдаваться им. Мимо гниющей нации, Взяв гордость и веры толику, Живой королевой Франции, Вперед, по стопам Людовика. Конвоиры с ней очень бережно, Прикидываются вельможами. Мэри вступает в Консьержери — Последнюю в жизни «прихожую»… …Я бы спас тебя, Мэри, я бы смог, Но это — не замок Иф. Ты бы шла любой из земных дорог, Но тебе дороже обрыв. Укутана запахом лилий и пыли, Мэри, чего ты ждешь? Завтра утром тебя поцелует навылет Косой треугольный нож. Откликнутся камни у Сен Дени Стоном надгробных плит… Мэри послали в кромешный Ад, Но Мэри идет в Аид. Мэри спокойна, как водная гладь, Смела, как австрийский лев. С детства учат в Аиде гулять Будущих королев. Кровавую Мэри просит Париж, Для пьянки Париж готов. И Мэри завтра взлетит выше крыш, Избавится от оков, Чтобы в Аиде, от жара немея, В лицо мне легко сказать: «Я пришла за супругом. Я не умею Оглядываться назад».

Крылья

…Фельдшеры в скорой втыкают в него иголки, он понимает — это уже серьезно, Друзья замечали кровь на его футболках, он все отшучивался, мол, просто упал на гвозди, «Заживет до свадьбы», и «мы же давно не дети»… Как и все остальные, далекий от суеверий, Но последнее время жаловались соседи — в водосток у него забиваются птичьи перья, Стал загадочен и далек, как рассвет над Сеной, и какой-то бледный, бабушке отдал кошку. Можно подумать, он точно на что-то подсел, но в конце концов просто вызвали неотложку. …Он мечется: «Доктор, мне слышатся птичьи крики!» Он стонет: «Доктор, зря вы меня раскрыли!» Сейчас он знает то, что не знает «Вики»: что двадцать — возраст роста молочных крыльев. В карантинном отсеке глупые шутки вроде: «Для тебя у Элизы совсем не нашлось крапивы?» Они думают, что заботятся об уроде, он почти уже не надеется на справедливость. …Они очень долго спорили, зубоскалили, исследовали с головы и до пят его, Он понял: они уже наточили скальпели, а крылья слабые и не помогут с пятого… Они уверяют, что будет совсем не больно, что он будет таким как все и без отклонений. В шесть тридцать по Москве и не-божьей воле его приговор приводится в исполнение. А потом он лежит на кровати и смотрит в небо — небо покрыто трещинами и побелкой. Ему не плохо. И не хорошо. Он просто не был еще никогда такой качественной подделкой. Вокруг слезы радости, сладости и гирлянды, и он как будто живой и как будто в норме, Только вскрыли его какие-то дилетанты и сшили как-то неправильно, не по форме… Не те рычаги, шарниры не те, и кожа какая-то слишком живая и липнет к телу, Ампутация душ проходит у них без дрожи в руках, но до душ им нет никакого дела. Ему трудно дышать и жить, он не смотрит новости, не верит в свой пульс и все еще бледен, но Его завтра спишут, точнее, наверно, выпустят. Поставят на постоянное наблюдение. Предлагают заняться вязанием или батиком. Он начинает употреблять наркотики. Они считают, что это психосоматика, прописывают какие-то антибиотики. Его снова учат, как правильно делать выдохи, как надо справляться с депрессией и апатией, Позже ставят диагноз — он из другого вида и выписывают ему на листок пять стадий. …Он жует фастфуд и смотрит хоккей по ящику, не особо волнуясь, кто выиграет: те ли, эти ли… Они режутся. Эти крепкие, настоящие, главное — чтобы в этот раз не заметили. Ему говорят, что проблемы с белками и инсулином, дают сильнодействующие препараты, Он их не слушает, он смотрит куда-то мимо, куда пролегла дорога другим крылатым, Там какие-то белые тянутся рваным клином. «Спасибо, Элиза, но мне крапивы не надо». Ему все кажется — скоро он будет с ними…

Цветочки

 Цветы — это лучшее средство от всех мировых проблем. Вот он бежит в потрепанной майке и шортиках до колен, Милый мальчик, порывистый как стрела и смелый такой, Как лев, С вишенкой за щекой. В руках у него букет, держит крепко, чтобы не растерять. Прохожие улыбаются ему вслед, ему можно дать лет пять Или семь, в волосах его не то хна, не то золотистый лен — Сбрасывает набок прядь. Кажется, он влюблен. Пять совершенно разных цветков от всяческих суеверий. Сорваны, видимо, по дороге, может быть, даже в сквере, Цветы помогают от всех проблем, его личные амулеты. Он не надеется и не верит — Он ЗНАЕТ это. Цветы для пяти самых важных людей, против любого сглаза: Учительнице, соседке напротив, девчонке из старших классов, Тете Любе и странной тетеньке, которая иногда приходит, От которой пахнет пластмассой И бумагами о разводе. Цветы спасают от разных бед, сегодня тоже должны помочь: Против той, что ставит ему колы, против той, что папина дочь. Против тети, которая с папой, против соседки, что орала на мать Каждую ночь. Против тетеньки, что хочет его забрать. Можно подумать, что он влюблен, но цветочки его в пыли, И не сорваны — украдены по одному с гладких гранитных плит. Такие разные, разноцветные и живые, только запах у них один — Запах свежей земли. А еще слезы и парафин. Он сделает их счастливыми. Он спешит. Часы уже отбили Шестой аккорд. Очень скоро он превратит их всех в цветочный, радужный Натюрморт. Конечно, он их находит поочередно, дарит эти красивенькие Цветочки. И смотрит, как медленно тикают, тикают, тикают их Счетчики… Эту формулу он знает отлично, давно уже выучил назубок: Он видит себя год назад: вот он бежит и маме несет цветок, Цветок, что немного пахнет еловыми ветками У дорог… Маме можно плакать, но очень редко. А дома уже улеглась война, громовые оглушительные раскаты, Мама сидит на полу одна, хрипло шепчет, что во всем виновата. А в ушах до сих пор слышны крики отца, вой, звон посуды И маты… Он никогда так говорить не будет. Мама радуется цветку, глаза ее становятся ласковей и зеленей, Она обнимает его очень крепко — горячая вспышка среди теней, Она хочет его спасти, уберечь, защитить От всего, что грозит извне… …Маме тогда оставалось жить Семь дней.

Вампирическое

Брожу по посмертным спискам случайным выжившим, дезертиром, пославшим к черту святую рать. Небо мое, я твой заплутавший выкидыш, забывший, как положено умирать. Небо мое, мы будем опять хорошими, будем праздновать Рождество и не верить лжи. Небо пожалело нас, недоношенных, и выбросило на Землю пытаться жить. Небо близко так, и, брюхом касаясь башенок, рычит, поливая глупых живых людей, только нас, уже свихнувшихся и безбашенных, не запугать даже прогулками по воде, ведь на трех красавцев четвертый всегда чудовище, мы живем от любви до выстрела в двух шагах, мы сами себя послали в такие дали, что дальше просто некуда убегать. …И ведь все еще помню, как свет розовел над башнями, взрываясь солнцем в стеклах многоэтажек. С новым утром я б зарылся в дела бумажные, всё стреляющее выставив на продажу, покрывались бы белой пеной сады весенние, и дрожал бы воздух студнем в конце июля… Небо мое, я давно утопился в Сене, и меня там не приняли, выпустили, вернули. И любое яство с привкусом металлическим, и любое лакомство красит огнем карминным… Небо, ты слышишь? Наш случай уже клинический, время шагает с миром куда-то мимо, случайным взглядом заставляя цепенеть иных, в который раз не успокоившись по сезону, наша тьма маньячит, ставит свои отметины — двойным проколом на крепко уснувшей сонной. На что надеяться, если на вечном бое мы не имеем шанса внезапно и страшно выжить?.. Небо на нас истратило все обоймы, потом отправив рапорт куда-то ниже. Куда нам до нехитрых банальных чаяний… Какой на пороге месяц какого года?.. Небо имеет право хранить молчание — ответ может стоить небу его свободы. Пусть живые верят в вирусы и проклятия, в легенды о нашем лихом комарином рое. Мы просто имеем привычку безудержно звать его, пока оно не вспыхнет и не накроет, и все мы, уже заведомо обреченные, ждем, когда же оно проснется, поднимет веки… Но небо мое всегда почему-то черное, а последний рассвет отгорел в позапрошлом веке.