Непредумышленное

Скользящий Олег

IV

По улицам, брошенным тварями темными, По призрачным крышам, пустым коридорам, По затхлому тлену в пустующих комнатах, По кромке разрушенных стен и заборов, Мелодия льется по узким карнизам, Меж труб водосточных взвывая порою, В час поздний, ночной, когда спят даже мысли. Меж волком и псом, петухом и совою. Проносится мимо костей мародеров, Рискнувших нажиться в домах опустевших, На выходе пойманных девушкой в черном. Не знают оттуда живыми ушедших. Идет вдоль домов с кружевными крестами — Домов, где когда-то спасался Единый, Сейчас же остался лишь нимб над костями, И ворон с монахом теперь побратимы. И шепотом, нотой, тягучим напевом Вливается в уши предвестница мести. Выходят на улицы, справа и слева, Полчища смерти, пушистые бестии. За музыкой призраком едет карета, И тянут ее однодневки-поденки, Влекомые к бледному лунному свету, И слышит Бубонная песню ребенка. И крысы идут, маршируя рядами, Сбиваясь в колонны, в несметные тучи, И черной рекой с берегами-домами, Плывет по проспектам войско Падучей. По лунной дороге на глади озерной, Как ястребы к солнцу, как лемминги к морю, Из города, ставшего живодерней — На дно, гипнотической музыке вторя… …И даму, проигрывающую с судьбой В ей неподвластное домино, Крысы уверенно тащат в отбой — На дно, на самое дно…

* * *

Потом Крысолов исчез на рассвете, но предупредил людей: «К ночи приду за обещанной платой, иначе опять быть беде». И тут-то впервые задумались люди, что именно отдают — Бессонницей часто пугают детей в этом теплом земном раю. А это — бессонница вековая, не отдых, а лишь туман. И если отдать ему все свои сны — недолго сойти с ума. И в жителей прежний закрался

страх, мысли мешая снова: Колья точить, разжигать огни — нарушить данное слово. Он появился с первой звездой, попав в круговое пламя. Девчонка, нетронутая чумой, первой швырнула камень. Взметнулись колья, потек огонь, щеку ожгла лоза — Люди травили последнюю кошку, как несколько лет назад. Он бился, не спрашивая причин — все было яснее дня: Безумцы, нарушившие договор, сегодня его казнят. И долго еще не сдавался он под натиском подлецов… Когда же безжалостный столб огня ударил его в лицо, Растаял мороком человек, взметнувшись черным котом, И тенью исчез в ближайшем лесу, злобно взмахнув хвостом. Неделя минула с жестокой расправы, и быт вошел в берега. Не видели в этих местах Крысолова — признанного врага. Но кошки к людям не возвращались, ночи сменяли дни, И люди по-прежнему видели сны, а в домах горели огни. Однажды темной безлунной ночью за полчаса до весны, Снова повеяло ветром, и он был страшнее любой войны, Страшнее жизни, страшнее любви, безжалостней долгих лет, И озеро вспыхнуло изнутри, источая призрачный свет. Проникла мелодия в каждый дом, чистая, как слеза, Никто не заметил — от звука ее дети открыли глаза. И двинулись медленно, босиком, по улицам налегке К Коту в человеческом проклятом теле с ожогами на щеке. И музыка сладкая, как дурман, туманила им сердца, Покорно и медленно шли за Котом, не помня его лица В кольце безжалостной западни, камней и железных пут, Не зная, что близкие люди их больше уже не найдут… И горечью черной сочилась фраза, тающая в дыму: «Раз честно не отдали мне свои сны — я сам их у вас возьму». А утром безумной волной затопило улицы и дома — На поиски жители бросились в лес, от страха сходя с ума. Но все усилия были напрасны и люди лишились сна, Пока над городом не взошла возрастающая луна. В свете ее на дорожных камнях вдруг стали видны следы Детских, босых, окровавленных ног, исчезающие у воды…

* * *

И ища потерявшихся, как голубят, Эти люди очень нескоро поймут, Что дети на дне беспробудно спят В страшном, темном озерном плену, Что тела их густо покрыли тела Утонувших недавно бубонных крыс, И кошек, и всех поглотила мгла, Утянув за собой вниз, в самый низ. И как эти тела покрывает ил, Так историю эту покрыли века, Не осталось тех, кто ее не забыл, И последние факты ушли с молотка. Растерялись детали, изменилась развязка, Потеряла ценность и суть — бог с ней. И страшная быль превратилась в сказку, По которой снимает мультфильмы Дисней, Только этот город совсем другой — Он надежно память свою сберег, Ведь помнят камешки мостовой Следы израненных детских ног. Правда ли, вымысел — кто разберет… Не осталось свидетелей из людей, Но город навечно запомнит год, Когда отыскали кости детей. Как строили лестницы в водную гладь, В память о жертвах тех страшных лет. Кто рискнул в новолуние здесь побывать, Видел шедший со дна тусклый призрачный свет. Не идут сюда кошки, не видно птиц, И озеро словно бы вымерло, но Эти лестницы тянут самоубийц На самое, самое дно…

За Грань

(Романтическая песенка)

В клетке из ребер бабочки бьются — тяжесть, и боль, и жар. Во мне словно перегорели диоды, и я замираю, едва дыша. Ты прорастаешь в меня насквозь: до крыльев, клыков и жабр, Если это любовь, куда от нее бежать? Птичье гнездо под крылом рассыпается — учит меня летать, Бездна морская исторгла меня; говорливые рыбы теперь молчат. Горячие сны говорят, что огню пора платить по счетам. Но если это любовь, откуда соль на щеках? Возьми меня на абордаж. Сокруши меня, не отпускай. Я буду тебя обнимать, как прибой обнимает громады скал. Утром небесная синь переполнилась, вылилась через край, Дай руку, закрой глаза и пойдем — полетели с тобой играть За грань. Вниз по яремной вене спускается жидкий живой огонь, Как по бикфордову шнуру до сердца, воспламеняя кровь. Смотри, утомленный потомок богов спит под твоей рукой. Если это любовь, дышать в унисон становится так легко… Возьми меня на абордаж, сокруши мои крепости из песка. Я обниму тебя северным ветром и тихо губами коснусь виска, Утром небесная синь переполнилась, вылилась через край, Дай руку, закрой глаза и пойдем — полетели с тобой играть За грань. Девочка-твигги, не вздумай грустить, нет здесь твоей вины. Мы просто по разные стороны от межмировой стены. Девочка, нет ничего безнадежней, чем это новое «мы». Если это любовь, мы, наверное, обречены. Но ты возьми меня на абордаж. Я попал к тебе в плен — пускай, Ведь, может быть, плена четырнадцать эр я на земле искал, Держись за меня, мы вдвоем, мы не ищем легкой дороги в рай. Доверься, прошу, распахнись мне навстречу, И тогда полетим играть За грань.

Проповедь птицам

Бывало так, что на улице воздух студнем, как если содержат при строгом сухом режиме. солнце жаром дрожит на лицах, и эти люди  вдруг становятся до безрассудства тебе чужими. как они могут играть во взрослых и жить, меняя лица, как хирургические перчатки? прекрасно зная, что погода им изменяет, а в вагонах метро под сидениями взрывчатка. ты не с ними, тебе в другую земную лигу  создающих миры прямо в домашнем кресле; наверное, ты бы мог напечатать книгу: как сохраниться в изменчивом мире, если время само с собой замутило салки. не уследить, кто водит, кто убегает. свежей рыбой пахнет дыхание у русалки, кот ученый не помнит сказок и рифм не знает. у тебя никогда не было комплексов или фобий, ты ломал соломинки сам, не дожидаясь слома, доедал по крупицам истины истин, чтобы по-настоящему жить. С лихвой добавлял гудрона в свою же медовую бочку так много ложек, что уже, как слепой котенок, прозрел настолько, что совсем не видишь света в глазах прохожих, а если и видишь что-то, то видишь только аватарки в режиме офф-лайна, пустые бруты, поставленные на автоматическую прокачку, горы грязной, пустой и хрупкой на вид посуды, старый ценник которой уже очень давно не значит реальную стоимость выпавшего звена, покинутой комнаты с запертой в ней собакой, вечно голодной, одинокой и воющей на отсутствие поводов радоваться и плакать. слишком далек от мира небесный терем, у Высших порядок, да только в плохом фен-шуе мысли, потому и обратный сигнал потерян. и слышатся мертвых шепот в их белом шуме, и кровь их по цвету — ржавчина сердолика, ты кричишь на небо, туда, где просвет белее, но Высшие поголовно вне зоны крика. Высшим не до того, они все болеют тысячелетним и беспощадным гриппом, от которого сами еще не изобрели вакцины. в их летнем дыхании жар и снова раскаты хрипа… взгляд цепляется все больше за темно-синий. мечтаешь выкрасить душу в ночной индиго, и проповеди читать большим перелетным птицам. задаешь вопросы уже не людям, а только книгам, раскрывая их произвольно, с любой страницы. и в подобные дни ощущаешь в себе такую одуряющую свободу, широкую, словно море, черепная коробка похожа на мастерскую, где на выживание сердце с рассудком спорит. в такие дни ты чувствуешь душу полной, если не высшей силой, то собственной доброй волей, морем, в котором ветер-мистраль подгоняет волны, рукописью из диезов или бемолей. и так просто сродниться с теми, совсем другими, у которых собака в доме пустом и сама — хозяин, стать джокером в нелепом актерском гриме со зрячими, всевидящими глазами. и так тягостно знать, что каждый исход плачевен. потому ловишь смыслы в химерах ночного бреда, а в мыслях что ни слог, то один Пелевин. и в наушниках — Калугинское «NIGREDO».

10.06.10

Pour Anne-Lucile

Камилл Демулен и Люсиль Ларидон-Дюплесси

Мир погряз в катаклизмах, выстрелах и несчастьях, Рассыпалась привычная жизнь на кресты и нули. Мы с тобой неразлучно любили друг друга насмерть, Но у смерти для нас нет одной на двоих петли. Души прятали взгляд, продаваясь за ливры всуе, Заключенные выли и скорбно скребли известняк. Что поделать, Люсиль, без тебя меня не существует, Но и ты здесь недолго сумеешь прожить без меня. Жерминаль за решетками щурится солнцем апрельским От стонов свободных и равных пред ним бедолаг. Ты помнишь, Люсиль, как давно, обреченно и дерзко В мессидоре Бастилия бросила мне белый флаг? Но свинья пожирает потомство — вот наша награда. Шах и мат мне объявлен, как павшему ниц королю. Ты не бойся, Люсиль, я же рядом, я все еще рядом. За тебя, дорогая! Ты же знаешь, что я тебя лю…

На пороге

 Что-то странное осенью стало с волшебной страной: Айболит отложил стетоскоп и берется за скальпель, На грифоне Алиса ножом вырезает пентакли, Белоснежка и Золушка прут друг на друга войной, Дровосек прячет львиное сердце в железной броне, Марихен труп Щелкунчика нежно хранит под матрасом, Нильс всю ночь выпекает в духовке гусиное мясо, У Страшилы проснулся в мозгах доппельгангер-близнец, Чистят лебеди перья от пепла сгоревшей сестры, Братец-Лис, открывая сезон, полирует двустволку, Чья-то девочка в чаще свежует убитого волка, Красной шапочкой серую морду небрежно прикрыв. У русалок морская болезнь, гайморит и цинга, Над Кощеем стоит обелиск из слюды и базальта, Квазимодо бездушно спалил на костре Эсмеральду, Принеся ее в жертву чужим равнодушным богам. Винни-Пух партизанит в лесу — дома смутные дни. Топит братца Аленушка в водах разбуженной Ульки, Мертвый Кай, хохоча, в спину Герды втыкает сосульки, Обезумевший Шляпник в свой чай насыпает стрихнин. Кот Ученый объелся грибов, став Чеширским котом, Музыканты из Бремена ночью ушли в скоморохи, Револьвер заряжает принцесса проклятым горохом, Белый мрамор и бронзу сменив на стекло и бетон. Неверлэндские дети пустились в разбойничий пляс На пиратских телах и обрывках тугой парусины, От свихнувшейся Элли за милю разит керосином — Прошлой ночью она напилась и спалила Канзас. Посмотри, наши сказки пошагово сходят с ума, Поят кровью страницы, и крови по-прежнему мало… Только тыквенный рот улыбнется лукавым оскалом: Ты не слышала разве, что в полночь наступит Самайн?

Саувин

(акро)

Сумерки. Тихо. На мир снизошел Самониос Антрацитовой ночью. В часах затрещали секунды. Мертвецам на сегодня обещана страшная милость. А костры все горят в лихорадке, в предчувствии чуда… Йоркширский вечер. Последний. Другого не будет. Некромантам уже не понять, что у них получилось…

О себе

 Я, должно быть, неинтересен для этих строчек — Ведь строчки ложатся медленно, неохотно, Словно не хочется им описывать жизнь кого-то, У кого в душе спит чудовищная когорта, И кто часто снисходит до мелочных многоточий. Впрочем, это неважно, хвастаться тоже нечем, Люблю темноту с тишиной, кофе и сигареты, Я живу на краю почти двадцать четыре лета, До сих пор считаю свою писанину бредом, Хотя в этом смысле мало кто безупречен. На мои пути слишком часто нисходят тени, И руки уже не в крови, а в муке и глине. В черепной коробке плывут журавлиным клином Мысли, насквозь пропахшие нафталином, Над иллюзиями злокачественных видений. Я играю по правилам, в салочки и на гитаре, Знаю английский и сорок способов самоубийства, Слежу, как меняются факты, слова и лица, И помню такое, чем не стану ни с кем делиться, Ибо в качестве драматурга совсем бездарен. Слишком взрослый для того, чтобы верить чувствам, Несвободный для мечтаний побыть крылатым, Верю в карму, вероятности и расплату, А в почетном углу только компас, мечи и латы, Потому что себя посвятил в основном искусству. Душа в оттенках кобальта и лазури, Слова подбирать по весу и чтобы кстати, И подолгу валяться в сонной земной кровати. Никогда не кричать на небо дурное «хватит!», И жалеть, что в стихах еще так далеко до Изюбря. Часто чувствую кладбище парком, а дом — кораблем, От рока колотит дрожь в подушечках пальцев, Люблю кота, сестру, родителей и купаться, Порой умею сногсшибательно целоваться, Если не врали те, в кого был влюблен. Бываю жестоким к себе, врагам и знакомым, Собираю крупицы дней, как конструктор «лего», Не люблю заниматься уборкой, фигней и бегом, И вся моя жизнь — лишь облако сложных тегов, Нестыкуемых с большинством мозговых разъемов. Пропадаю без вести и вовне каждый день весны, Не слушаю сплетни, советы и грустный блюз, Правда, победа и жизнь хороши на вкус, Давно не плачу, не пью, ничего не боюсь, Кроме разбиться, Фредди Крюгера и войны. И дальше по тексту, не умею я так замолчать, Чтобы краткость с талантом смело могли брататься. Я почти разучился хвастаться и восторгаться, Или ждать от людей любви, доброты и оваций, И ключ зажигания к сердцу срубил с плеча. Но до сердца этого очень легко достучаться, Особенно если в него вообще не стучать.

10.03.2010

Перекресток

Это кладбище выжженных предрассудков, Абсолютных истин, святых поступков, Будто мир разлинеен легко и скупо На черно-белые чертежи. Будто зло с добром делят наши души, Дьявол с Богом хором орут: послушай! На осколки бьются твои баклуши, Потому что нет у тебя души. Это капище пепла мостов и замков, Это крематорий святых останков, Здесь совсем не судят о том, что странно И что нормально для этих мест. Потому что воздух здесь, словно в Битце, Здесь нельзя расстаться, нельзя влюбиться, Поднимите веки своим бойницам — Только небо. И ни души окрест. Здесь легко глумиться шальным паяцем, Тарантеллой биться под двести двадцать, Только море не устает бросаться Самоубийцей о зубы скал. Этот мир спиралью в себя свернулся, Он живет в ритмичных ударах пульса, И нельзя вернуться, нельзя проснуться — И его я сорок веков искал. Здесь шкатулку пылью дорог присыпать, Кости с перьями, камни, стальные нити… Распахнись навстречу, моя обитель! Темнотой сомкнись за моей спиной. В этом месте небо тепло и плоско, Темноту линеят дождя полоски… Это место где-то на перекрестке — На перекрестке тебя со мной.

Потустороннее

Среди наших давно бытует молва, что письменные признания — к беде, Наши знают точную цену словам, не лгут, не путешествуют по воде. Наши не ищут выхода или брода — слишком дешевый это для них прием, Из букв королевы они выкладывают «свобода», после вонзая колотый лед В самое сердце ее. Наши обычно молча ведут допросы, не пытают и не вкалывают скополамин. Ты сам додумаешь все, о чем они спросят, и непроизвольно выложишь это им. Наши не числятся в базах по отпечаткам, по документам и справкам их тоже нет. Есть суеверие, будто на их сетчатках выжжены звездные карты, маршруты комет, Координаты планет. В конце марта у них начинает светиться кожа, наши бросают цифры и сверки смет, Бросают дома и офисы, расталкивая прохожих, идут туда, где из неба сочится свет, Туда, где от жара небо порвется клочьями. Сбиваются в стаи особей так по сто. Наши становятся по двое вдоль обочин заброшенной трассы «Киев-Владивосток» И стоят живой посадочной полосой. В полночь свечение ярче, туман по пояс, их сердца уже ударяют как будто реже, Они стоят, словно ждут запоздавший поезд, и скоро небо наполнит огонь и скрежет, Словно сейчас прожектор прорежет темень, и поток упадет на этот ночной вокзал, Наши здесь могут стать собой хоть на время, Аргусу глядя в распахнутые глаза: «Заберите нас отсюда! Заберите назад!». Без ответа, тихо, и полночь вокруг безлюдна. Не прилетели, но это не в первый раз. Наши пойдут отсюда по прежним будням, топча зеленой планеты морщины трасс, По ночной росе, из медвежьих ковшей пролитой, идут пешком несколько тысяч миль, Превращаясь обратно в Петь, Антонов и Толиков, Татьян, Ирин, Ларочек и Людмил, Соглашаясь еще немного побыть людьми.

Сны

…Снег на моих ладонях давно не тает. Ночами мне снится, будто бы я летаю, И кажется, должен куда-то еще успеть. Снится, что имя нам — легион крылатых, Что воспеты мы в каких-то людских балладах, Что я птица на четверть и человек на треть. Нас двенадцать, как апостолов и несчастий, Какой-то одной причудливо-белой масти, Небо полосками режем шальной ордой. Но в песочных часах у смерти — удары сердца, Паника сводит с ума, не дает согреться. Мы летим туда, где пахнет чужой бедой. Только бы утром вспомнить, что за беда, У кого в это время из раны течет вода, И кто нас зовет в черной ночной глуши, Кто нас спасает, спасаясь при этом сам, Кому грезятся в тишине наши голоса, И кому на помощь мы каждую ночь спешим… …Но стирается время грифелем о бумагу, Тлеет восход туманом на дне оврага, И туман этот пахнет едкой золой костра. На Таро выпадает стрит из мечей и кубков, Небо сереет, становится льдисто-хрупким, И крапивой сжигает руки моя сестра.

Напарники

 Он говорит мне: «ты слишком скучен», и я киваю. Горы слов возражений не лучше крупы об стену, Отвернешься, поднимешь взгляд — он опять сверкает Голливудской улыбкой на скаты ее коленей. Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе, Поутру кривится на мантру «ты, верно, спятил?!» Он всеми приравнен к маленькой катастрофе, Именуемый «острый язык» и обидным — «дятел». Он ревнует меня к собакам, стихам и людям, Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть, Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде, Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость. Через семьдесят два часа он вернется в полночь, Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю, Он на пунктике «мне не нужна никакая помощь», И классически злится на всех, кто его жалеет. В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой, Говорит, у нее он самый любимый, первый… Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку, Плачась, что и она оказалась стервой… Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий, Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом, Но в такие дни он ревет от любви собачьей, А еще почему-то выглядит виноватым. Он придет в себя как обычно: легко и быстро. Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке… Через семьдесят два часа грянет первый выстрел, И он превратиться в зверя на поводке. Он — железо и кровь, ураганный безумный ветер, И опять издевается: «Слушаюсь, командир!» Мне приятно думать, что я за него в ответе, Иногда он мне тоже смертельно необходим. Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно, И шлем к черту на: «Я останусь, а ты беги!» Потому что мы оба по сути — одна синхронность. Потому что спиной к спине, а кругом — враги.