Непридуманные истории (сборник)
Шрифт:
Протодиакон хорошо знал биографию Шаляпина и, потягивая коньячок, рассказывал о своем деде как по писаному, приукрашивая рассказ художественными подробностями, только одному ему известными. Когда он дошел в своем повествовании до нижегородского периода жизни «деда», то встал и со всей страстью исполнил «Дубинушку». Вскоре он разошелся не на шутку. Уже сам не сомневаясь, что он истинный внук Шаляпина, исполнил «Из-за острова на стрежень». При словах «…обнял персиянки стан…» он обхватил проходившую мимо официантку за талию. Та, обомлев от счастья, уже готова была разделить участь несчастной княжны, но протодиакон не стал бросать ее за борт.
За столом ему стало тесно, и он вышел на палубу, окруженный толпой поклонников. Каждому хотелось побывать с ним рядом, поднести рюмочку. Поднос с закуской и выпивкой за ним носили по пятам. Не забыл протодиакон и церковных песнопений, исполняемых Шаляпиным. Он с таким чувством исполнил сугубую ектенью, что некоторые стали креститься. Но когда он со всей страстью исполнил куплеты Мефистофеля из оперы «Фауст» «Люди гибнут за металл…», его буквально на руках понесли с кормы на нос корабля. Там, на носу корабля, он дошел в биографии до смерти Шаляпина. Рассказывал, как хоронили «деда», как весь Париж вышел попрощаться с великим русским певцом, как при прощании с Шаляпиным слушали в записи «Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко…».
– Бессмертный голос великого певца звучал над его смертным телом, и каждый стоящий у гроба понимал: жизнь коротка, а искусство вечно, – закончив такими словами рассказ, протодиакон начал петь «Ныне отпущаеши…».
В это пение он вложил всю свою душу. А допев, свалился на палубу и заснул. Даже его могучий, тренированный возлияниями организм не выдержал той народной любви к Шаляпину, которая излилась на «его внука» в этот теплый летний вечер. Поскольку никто не знал, в какой каюте проживает протодиакон, его по распоряжению капитана теплохода бережно отнесли в свободный люкс.
Когда утром теплоход причалил, капитан по телефону связался со службой такси, и машина была подана к трапу. Протодиакон стоял на палубе и прощался с пассажирами, к нему подошла официантка, та, которой выпала роль «персидской княжны», и поднесла на подносе стопочку охлажденной водки и маринованный огурчик. Отец Василий по-гусарски опрокинул стопку в рот, крякнул от удовольствия и, закусив огурчиком, звонко чмокнул в щеку зардевшуюся официантку.
Машина отъехала, шофер обернулся и удивленно спросил:
– Слушай, отец Василий, ты что, фамилию сменил? Что-то тебя столько народа провожало, я уж подумал, какой-то генерал Шаляпин приехал или секретарь обкома.
– Эх ты, садовая голова, – ухмыльнулся протодиакон. – Это моя фамилия по деду, а провожали меня генералы, их много, а Шаляпин один. Понял?
– Чего уж не понять, по мне хоть Шаляпин, хоть Шляпин, лишь бы счетчик щелкал да на чай клиенты не скупились.
Декабрь 2001. Волгоград
Антисемит
Игорь Львович Шульман, врач-хирург сорока двух лет, сидел в своей холостяцкой квартире, предаваясь невеселым раздумьям. «Как дальше жить? Меня, которого все считали хирургом от Бога, меня, спасшего сотни человеческих жизней, сегодня уволили с работы. И кто это сделал? Лучший друг моего покойного отца, главный врач Первой городской больницы Марк Яковлевич Марон. Где же, спрашивается, хваленая еврейская солидарность, о которой так много говорят кругом? Ну и что, что я пью? А покажите мне непьющего хирурга! Сделал операцию, а родственники тебя тут же отблагодарить спешат, несут коньяк, или виски, или еще чего-нибудь в красивой бутылке. «Большая вам благодарность, Игорь Львович, вернули нам сына… дочь, мать или брата…» Попробуй откажись – обида. Что, я должен магазин ликеро-водочных изделий открывать? Бывает, что и умирают люди под скальпелем. Всем понятно, врачи не боги, медицина не всесильна. Но если человек умирает во время операции или после, разве этими аргументами утешишься? Хватанул сто граммов спиртику, вроде отлегло от сердца.
Ладно бы только уволил, но ведь не удержался Марк Яковлевич от ехидства. «Настоящие евреи, – говорит, – никогда пьяницами не были, это тебя твои гены подвели». Намекнул, значит, что мать у меня была русская женщина. Кто же я тогда такой? По иудейскому закону национальность по материнской линии определяется, значит, для евреев я русский. Для русских, наоборот, я жид махровый, раз отец еврей. Да и внешность у меня далеко не славянская».
Предаваясь таким невеселым размышлениям, Игорь Львович поглядывал на своего друга протоиерея Аркадия Соловьева, сидящего напротив него с книгой в руках. Отец Аркадий лет пять назад овдовел и уехал из города служить в глухую деревню. Когда приезжал по делам в епархиальное управление, то обязательно заходил к своему другу в гости и ночевал у него.
– Слушай, отец Аркадий, ты пришел – и сразу за книгу, нет чтобы поговорить с другом, поинтересоваться, как у него дела.
Отец Аркадий нехотя отложил книгу:
– Ну, ладно, рассказывай, как твои дела, Игорек, ты мне сегодня, кстати, не нравишься, какой-то вид у тебя удрученный.
– Да, психолог ты хоть куда, все-таки заметил, а книгу все равно читал. Уволили меня, Аркаша, с работы, вот так.
– Сам виноват, я говорил тебе, завязывай с этим. Ты ведь блестящий хирург, каких еще поискать, а сам себя губишь.
– Какой я блестящий, если мать свою собственную не мог спасти?
– Ты же сам знаешь, что целый консилиум профессоров дал свое заключение о том, что бесполезно делать операцию, это не поможет.
– Разумом-то я все понимал, а сердцу не прикажешь. Это, по сути дела, была «операция отчаяния». И все-таки, Аркадий, когда твоя родная мать умирает под скальпелем, который ты держишь в руках, с этим очень тяжело жить, и никакие доводы разума здесь не помогут. Пойдем, Аркаша, на кухню, выпьем, поговорим.
– Не буду я с тобой пить.
– Что, и разговаривать не будешь?
– Разговаривать буду, но только с трезвым.
– Ну вот, называется, поддержал друга, утешил. Спасибо.
– А кто тебе, Игорек, еще правду скажет, кроме меня? Другой, которому ты безразличен, с удовольствием сядет с тобой пить и будет поддакивать твоим пьяным жалобам на несложившуюся жизнь. А мне ты не безразличен. Однако прежде всего я священник и хорошо знаю, что пьяные слезы дешевле воды в дождливый день. Уверен, Нина Ивановна в гробу своем переворачивается, видя, как сын ее добровольно себя губит.