Непризнанные гении

Гарин Игорь Иванович

В. А. Жуковский – М. П. Погодину:

«У меня в Швальбахе гостил Гоголь; ему вообще лучше; но сидеть на месте ему нельзя; его главное лекарство – путешествие; он отправился в Остенде».

Свидетельствует В. В. Набоков:

«Опасность превратиться в лежачий камень Гоголю не угрожала: несколько летних сезонов он беспрерывно ездил с вод на воды. Болезнь его была трудноизлечимой, потому что казалась малопонятной и переменчивой: приступы меланхолии, когда ум его был помрачен невыразимыми предчувствиями и ничто, кроме внезапного переезда, не могло принести облегчения, чередовались с припадками телесного недомогания и ознобами; сколько он ни кутался, у него стыли ноги, а помогала от этого только быстрая ходьба – и чем дольше, тем лучше. Парадокс

заключался в том, что поддержать в себе творческий порыв он мог лишь постоянным движением – а оно физически мешало ему писать. И все же зимы, проведенные в Италии с относительным комфортом, были еще менее продуктивными, чем лихорадочные странствия в почтовых каретах. Дрезден, Бадгастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Флоренция, Рим и опять Флоренция, Мантуя, Верона, Инсбрук, Зальцбург, Карлсбад, Прага, Греффенберг, Берлин, Бадгастейн, Прага, Зальцбург, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Ницца, Париж, Франкфурт, Дрезден – и всё сначала; этот перечень с повторяющимися названиями знаменитых туристских городов не похож на маршрут человека, который хочет поправить здоровье или собирает гостиничные наклейки, чтобы похвастаться ими в Москве, штат Огайо, или в Москве российской, – это намеченный пунктиром порочный круг без всякого географического смысла. Воды были скорее поводом. Центральная Европа была для Гоголя лишь оптическим явлением, и единственное, что было ему важно, единственное, что его тяготило, единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали. Когда Толстой из нравственных, мистических и просветительских побуждений отказался писать романы, его гений был зрелым, могучим, а отрывки художественных произведений, опубликованные посмертно, показывают, что мастерство его развивалось и после смерти Анны Карениной. А Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя: апогея он достиг в «Ревизоре», «Шинели» и первой части «Мертвых душ».

Что скрывал Гоголь? С жизнью и смертью Гоголя связано непрерывно растущее количество мифов, которыми неизменно обрастают все «проклятые поэты». Этому способствовали его странности, страхи, сожжения, безбрачие, ранняя смерть. Видимо, вечное бегство Гоголя, бегство как бы от себя самого, было результатом его душевной хвори, его страхов, панического ужаса, от которого он пытался спастись. Он бежит из России, но, оказавшись на чужбине, тоже не может усидеть на одном месте, даже таком замечательном, благотворном для его здоровья, как Италия:

«С какою бы радостью я сделался фельдъегерем, курьером… даже на русскую перекладную и отважился бы даже в Камчатку, – чем дальше, тем лучше… Мне бы дорога теперь, да дорога в дождь, в слякоть, через леса, через степи, на край света!.. Клянусь, я бы был здоров!»

Последнее – правда: стоило больному Гоголю сесть в дилижанс и проехать немного – и он уже чувствовал облегчение, болезнь оставляла его.

Но только что он останавливается, внутренняя тревога пробуждается вновь, и с еще большею силою, еще явственнее слышится таинственный «зов». – «Душа изнывает вся от страшной хандры, которую приносит болезнь, бьется с ней и выбивается из сил биться…» – «Тяжело, тяжело, иногда так приходится тяжело, что хоть просто повеситься…» – «Тягостнее всего беспокойство духа, с которым труднее всего воевать, потому что это сражение решительно в воздухе. Изволь управлять воздушным шаром, который мчит первым стремлением ветра! Это не то что на земле, где есть колеса и весла».

Здесь самое определенное физическое ощущение отражает, так сказать, метафизическую причину болезни: нарушение земного равновесия, законы земной механики, отсутствие точки опоры, головокружительный полет над бездною.

Гоголь – не безумие, Гоголь – психоз. Симптомы маниакально-депрессивного психоза: мнительность, придумывание и нанизывание недугов, сексуальная недостаточность, бегства, непрерывные странствия, судорожные поиски поприща, попытки перетолковать собственные творения, сожжения рукописей, страхи. «Экзистенциальный страх – это задний план гоголевского комизма, – считает Б. Зелинский. – Даже комик он – от невроза: Подбадривает себя, как

ребенок в темноте. Чем сильнее страх, тем громче смех» (А. Труайя).

Трагедия Николая Васильевича состояла в том, что его психическое заболевание при жизни так и не было диагностировано и врачи всю жизнь лечили его от десятков вымышленных хворей.

Наших возмущает попытка понять творчество Гоголя в связи с его болезнью, трагедией, устройством души: «Поражает безразличие к духовной одаренности Гоголя: его выслушивают не как собеседника, а только как пациента или разглядывают как экспонат». Но разве не симптом безразличия – отрыв художественного мира от мира души? Разве можно до конца понять муки Паскаля без его болезни, картины Эль Греко без его астигматизма, трагедию второго тома «Мертвых Душ» без невозвратного угасания творческой энергии и склероза?

Кстати, главные книги о болезни Гоголя написаны отнюдь не иностранцами – В. И. Шенроком, З. З. Баженовым, В. Чижом, И. Д. Ермаковым, В. И. Мочульским. Если сама гениальность, как ныне принято считать, – болезнь, то почему тема болезни гения должна быть запретной? Почему Белинскому или Тургеневу дано право обвинять автора «Переписки с друзьями» в помешательстве и объяснять им написание этой книги («Что-то тронулось в голове… вся Москва была о нем такого мнения»), а профессиональным врачам – не дано? Почему неправомерна постановка задачи о зависимости творчества от хода болезни?

Конечно, человек и его личные обстоятельства – это одно, а тексты – это совсем иное, но разве между тем и другим – никаких связей? Разве уникальные способности часто – не результат наследственности или болезни?

Наследственность Н. В. Гоголя тоже была неблагоприятной: болезненный, мнительный, рано умерший отец, неврастеничка-мать, рожавшая нежизнеспособных детей. Отец Гоголя перед женитьбой серьезно болел лихорадкой, мать страдала депрессиями и частой сменой настроений. Сам Гоголь родился хилым, узкоплечим ребенком с впалой грудью и плохим цветом лица, опасно болел в 1822 году, страдал постоянным страхом смерти и периодическими обострениями разных хворей, а также частыми депрессиями.

Родители боялись потерять единственного выжившего сына, очень любили и баловали Никошу, выполняли все его прихоти – не отсюда ли эгоизм, нарциссизм, автоэротизм и материнский комплекс?

Почти никто из биографов не обратил внимания на мазохизм Гоголя. Между тем, у него самого можно встретить признания, свидетельствующие о потребности в боли, о страдании как творческой силе:

«Болезнь моя так мне была доселе нужна, как рассмотрю поглубже все время страдания моего, что не дает духа просить Бога о выздоровлении. Молю только Его о том, да ниспошлет несколько свежих минут и надлежащих душевных расположений, нужных для изложения на бумагу всего того, что приуготовляла во мне болезнь страданьями и многими, многими искушеньями и сокрушеньями всех родов, за которые недостает слов и слез благодарить Его всеминутно и ежечасно».

Гоголь был мазохистом, боль как бы подстегивала его таланты. С другой стороны, он контролировал меру боли и саму болезнь. То, что он сам считал посещением благодати, на самом деле было концентрацией на работе, созревшим плодом вдохновения. Каждый раз, когда можно было «срывать плод», болезнь отступала как бы сама собой: лучшие места и книги написаны Гоголем в состоянии эйфории, победы над страданием – духа и тела.

Болезнь Гоголя – это подсознательные муки несвоевременного и непонятого человека со слишком чувствительной, изнемогающей душой, это шоковое чувство личности в «зазоре бытия», раздираемой слишком человеческим противоречием своей промежуточности между небом и землей.

Он страдал долго, страдал душевно – от своей неловкости, от своего мнимого безобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви, от своего бессилия перед ожиданиями русской грамотной публики, избравшей его своим кумиром. Он углублялся в самого себя, искал в религии спокойствия и не всегда находил; он изнемогал под силой своего призвания, принявшего в его глазах размеры громадные, томился тем, что непричастен к радостям, всем доступным, и изнывал между болезненным смирением и болезненной, несвойственной ему по природе гордостью.