Непризнанные гении
Шрифт:
Сергей Николаевич Толстой: «Ведь как хорошо писал когда-то! А потом свихнулся. Недаром с самого детства помню его каким-то странным…»
Марья Николаевна Толстая: «Ведь Левочка какой человек-то был? А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет! Верно, всегда был в нем бес».
Зинаида Лопатина: «Всё это казалось мне следствием его какой-то психической болезни. Хорошо о нем сказал наш кучер: “Какой он чёрт граф! Он шальной”. Да и правда. Как, например, проявлялось его безумие в его страсти к схватыванию всех ужасных и гадких черт жизни!»
Можно продолжать и продолжать… Но что это было? Это было не безумие, а бесовство – то непонятное окружающим бесовство, без которого не бывает великих художников, та одержимость, которую много лет спустя воспел Гарсиа
Известны пути для ищущих Бога. Но нет карты и нет науки, как найти беса. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, приятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил Гойю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов, писать коленями и кулаками, размазывая безобразные краски цвета вара; что он раздел догола Мосена Синто Бердагера на холодном ветру Пиренеев; что он повел Хорхе Манрике ждать смерти на пустошах Сканьи; что он напялил на хрупкое тело Рембо зеленый костюм балаганного шута и вставил глаза мертвой рыбы графу Лотреамону на утренней прогулке по бульвару.
Великие артисты знают, что невозможно выразить никакое чувство… если не придет бес. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие беса так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и портные от литературы, никогда не знавшие беса. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя равнодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.
Обыденному непостижимо необыкновенное. Если тебя не осенила благодать, если с тобой не случилось необыкновенное, если тебя не постигло немыслимое, то тебе не дано видеть глазами ангела смерти и ты не поверишь, что это возможно, а назовешь это бесовщиной или безумием. А с ним это случилось. Известно даже – когда: 4 сентября 1869 года.
«Со мной было что-то необыкновенное…»
Необыкновенное случилось в Арзамасе, в разгар фазиса хозяйствования. Как тот мужик из «Много ли человеку земли нужно?», он отправился на восток выгодно прикупить землицы.
«Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, каких никогда не испытывал… и никому не дай Бог испытать.
Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я – вот он, я весь тут. Ни пензенское и никакое именья ничего не прибавит и не убавит мне. Я надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя.
Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило всё. Мне так же, еще больше страшно было. “Да что это за глупость, – сказал я себе, – чего я тоскую, чего боюсь?”».
– Меня, – неслышно отвечает голос смерти. – Я тут. Мороз подрал мне по коже. Да, смерти. Она придет, она – вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, а вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все мое существо чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть.
Еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, – красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало…»
Что это? Это происходит так редко, что никто не знает – что и как. Приблизительно тогда же, когда это происходило с больным Толстым в России, нечто подобное случилось с
Что же это было за сумасшествие? Есть такой синдром – совесть мира или мировая боль, когда всё зло, весь ужас бытия – мое зло, моя боль, моя болезнь, мой ужас. Вот это какое сумасшествие.
«Я Дорку (собаку) полюбил за то, что она не эгоистка. Как бы выучиться так жить, чтобы всегда радоваться счастью других?»
Пятнадцатилетнюю проститутку городовые ведут в участок: «Ее увели в полицию, а я пошел в чистую покойную комнату спать и читать книжки и заедать воду смоквой! Что же это такое? Миллионы говорят “нормально”, можно ли все погосты оплакать! Это уже сумасшествие».
Жить в мире, всё видеть, всё знать, всё понимать и… оставаться невозмутимо здоровым?
Да, миллиарды здоровых и – в каждом поколении – несколько больных. Толстой – в их числе…
Кардинальный пересмотр взглядов на жизнь – это и есть сумасшествие для окружающих…
Софья Андреевна Толстая: «Такие умственные силы пропадают в пиленье дров, в ставлении самоваров и шитье сапог!»
Что это было? Самодурство, старческий заскок, нездоровье?
Софья Андреевна Толстая: «Если счастливый человек вдруг увидит в жизни, как Левочка, только все ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья…»
И прибавила, обращаясь к нему самому:
– Тебе полечиться надо.
Свидетельствует И. А. Бунин:
«Бог дал беспримерный талант, необыкновенные умственные (и физические!) силы, и человек сам это прекрасно знает. Казалось бы, что еще нужно? Главный труд всей жизни, главная ее цель – использовать на великую радость ближнего своего только это – талант и ум. Но вот этот человек тратит себя на самовары, на рубку дров, на кладку печей, на целые годы прерывает иногда свой художественный труд… на пороге старости вдруг садится за изучение древнегреческого, потом древнееврейского языка, изучает и тот и другой с быстротой непостижимой, но с таким напряжением всего себя [о, как я это знаю!], что обнаруживается полная необходимость ехать в Башкирию, пить кумыс – спасать себя от смертельного переутомления; потом составляет «Азбуку», учебник арифметики, книжечки для школьного и внешкольного чтения; изучает драму, – Шекспира, Гёте, Мольера, Софокла, Еврипида, – изучает астрономию; потом опять: “Я только и думаю, что о воспитании…” Софья Андреевна была вполне права, если судить всё это с точки зрения простого житейского рассудка: “Эти азбуки, арифметики, грамматики – я их презираю. Его дело – писание романов”. Но вот он всю жизнь учится – и учит: простая ли это страсть? Не страсть ли (или долг) библейских пророков, Будды, браманов?»
Для всех этих «библейских людей» – библейская же и судьба: искусительство, суета сует, пепел вне селения.
«Ну и что же? Что потом?» Достигнув, он «встал, и взял черепицу, чтобы скоблить себя ею», и «сел в пепел вне селения…»
Так же, как Иов, – как Екклезиаст, как Будда, – Толстой был обречен на «разорение» с самого рождения своего. Вся жизнь таких людей идет в соответствии с их обреченностью: все «дела и труды» их, все богатства и вся слава их – «суета сует»; в соответствии и кончается: черепица, пепел, «вне селения», роща Уравеллы, Астапово…
«Громадный идол Брамы трехэтажной высоты…»
Евангеличность нарастала в нем с годами, делая его все более похожим на апостола, пророка, святого или юродивого. Подобно любимому ученику Христа, Иоанну, твердившему в старости лишь одну фразу: «Дети, любите друг друга», Толстой с методическим упорством мессии долбил и долбил одно и то же, вызывая порой подозрение, что делает это не столько для убеждения других, сколько – себя самого. В сущности, Толстой последнего тридцатилетия – человек двух-трех мыслей, с виртуозным литературным мастерством переливаемых из одной формы в другую.