Непризнанные гении
Шрифт:
В своих воспоминаниях «Перенесение праха Гоголя» профессор Литературного института, писатель В. Г. Лидин писал: «В Бахрушинском театральном музее в Москве имеются три неизвестно кому принадлежащие черепа: один из них, по предположению, – череп артиста Щепкина, другой – Гоголя, о третьем – ничего не известно».
Слухи об украденной голове писателя позднее использовал Михаил Булгаков, большой почитатель таланта Гоголя. В романе «Мастер и Маргарита» он написал об украденной из гроба голове председателя правления МАССОЛИТа, отрезанной трамвайными колесами на Патриарших прудах…
Творчество – глубокая рана: Л. Н. Толстой
Я
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.
Я бы назвал гениальное творчество урожаем бездн, собранным величайшими мыслителями и поэтами – от Паскаля и Леопарди до Гёльдерлина, Клейста и Рембо.
Цель бытия – кто скажет в чем она?Наш разум слаб, недолги наши годы,Мы близоруки, истина темна,Для нас невнятен стал язык природы,А косность мнений, тирания модыПокрыли землю предрассудков тьмой.И человек лишен простой свободыСудить и думать, быть самим собой,И мысль рождается бесправною рабой.Льва Николаевича Толстого принято относить к солнечным художникам, удачливым и богатым людям, можно даже сказать – редким счастливцам, которым от рождения всё дано. Нет большего заблуждения, чем это. Толстой – ярчайший пример рыдающего искусства и жизненной распятости, ушкуйничества, власти тьмы. Он «не мог молчать», а не уметь молчать в России – прямой путь к жизненной катастрофе, как прежде, так и теперь.
Вирджиния Вулф видела в великих русских писателях людей, испытавших дорожную катастрофу и потому говорящих жесткие и жестокие вещи с той непринужденностью, которую приобретают в результате большого несчастья. Кстати, подобную мысль я обнаружил у самого Льва Николаевича: «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит ученый или художник своему покою и благосостоянию».
В русской культуре есть элемент апокалиптичности, катастрофичности: кровавые распри князей, жуть русского Средневековья, хорошо закамуфлированная инквизиция, извечные бесправие и беззаконие, Иван Грозный, Лжедмитрий, смута, раскол, Петр, Екатерина, Павел, моря крови, крепостничество, хлыстовство, постоянный духовный и физический террор, некрофилы XX века, ублюдки-вожди, тюрьмы, лагеря, нынешняя «вертикаль власти»… Какой же ей быть?..
Главная особенность этой культуры – количество и острота боли. Парки, Нарциссы, Афродиты… – есть ли иная культура, более далекая от них? Конечно, можно спрятаться от жизни, читая Малларме или Метерлинка, но будет ли это наша жизнь? А вот у Гоголя, Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Николая Успенского – воистину наша!
Творчество Толстого – мучительная, противоречивая многотомная исповедь, сама обнаженность духа. Противоречивая – потому что муки о собственной греховности, историческом катастрофизме, рабстве перемешаны в нем с инфантильными азбуками, лубочными рассказами, каким-то внутренним балаганом… То ли я делаю для народа? – печется Толстой. И отвечает: долой изыски, долой Данте и Шекспира, долой Гёте – народу необходимы доступные ему побасенки –
Нет проблем? А что действительно нужно народу, за всю свою историю никогда не знавшему свободы и не евшему досыта? Рембо? Малларме? Метерлинк? Джойс? Элиот?.. То ли мы делаем? – извечный русский вопрос. То ли? – поет восхитительный русский соловей. То ли? – сходит с ума Гоголь. То ли? – раздирает душу Достоевский. То ли? – задыхается в туберкулезе Чехов. Не то! – отвечает Толстой. А Андрей Белый уже вновь вопрошает: это ли надо, чтобы жить? Искусство, ориентированное не на себя, а на массу, – слава и трагедия нашей культуры. Особенно – трагедия Толстого, втискивающего свою огромную мощь в бесконечные наставления, поучения, риторство…
Слышу: Толстой велик самовыражением, а не поучением. Лучшим образом выразить себя, а не учить жить – цель культуры. Но трагедия Толстого – именно в грандиозных противоречиях, в сочетании несовместимого: выразить себя и научить жить. Ведь выразить себя – это нечто противоположное ученью. Чаще всего выразить себя – это показать, что «так жить нельзя». И параллельно – бесконечное патриархальное морализирование, как правильно жить, как жить по Богу… Это-то – в России…
Многим Толстой видится чуть ли не библейским пророком, патриархом, учителем, еще – олицетворением здоровья и благополучия. Но так ли это?
Он родился в семье ненормальных – не в первом колене и не в одной ветви. Мать – предельно экзальтированная женщина (княжна Марья), любительница юродивых, странников и блаженных, болезненно религиозная; его отец – человек обостренной чувствительности и раздражительности: тик, подергивание головы, судороги конечностей; его брат, Дмитрий, – болезненная гордость и смиренность, аскетизм и разгул, душевная болезнь…
«Митенька был годом старше меня. Большие черные, строгие глаза… очень капризен… сердился и плакал за то, что няня не смотрит на него; потом злился и кричал, что няня смотрит на него… маменька очень мучилась с ним… смолоду у него появился тик: он подергивал головой… из всех товарищей выбрал жалкого, оборванного студента, дружил только с ним… он сходился с монахами и странниками. Потом с Митенькой случился необыкновенный переворот. Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам… Думаю, что не столько дурная, нездоровая жизнь, сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм».
Если собрать все свидетельства – его собственные, его родни, дворовых, знакомых – что получится? А получится следующее.
Сам Толстой: «Здоровье мое нехорошо, расположение духа самое черное, чрезвычайно слаб и при малейшей усталости чувствую лихорадочные припадки».
Книга И. А. Бунина «Освобождение Толстого»: «У него бывали глубокие обмороки и притом с такими судорогами, что еще неизвестно, не прав ли один московский профессор, говоря о какой-то форме эпилепсии, будто таившейся в нем».
Хотя версия Г. В. Сегалова об эпилепсии Л. Н. Толстого не выдерживает критики, у него действительно случались вспышки бешенства, например, в 1867 году. Что касается потери сознания и судорог, то они случались лишь в последние годы жизни (1908–1910) и, видимо, были связаны с атеросклеротическими изменениями сосудов мозга.
Софья Андреевна Толстая: «Левочку никто не знает, знаю только я – он больной и ненормальный человек».
С. А. Толстая – Т. А. Кузьминской: «Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам а lа 1еttre плакал иногда…»