Неруда

Тейтельбойм Володя

«Я дисциплинированный чилийский коммунист, 

— сказал он. —

Я приехал, не ставя никаких условий. За мое возвращение шла увенчавшаяся победой борьба, которая началась в тот момент, когда я покинул страну. История есть знание о прошлом, но политика не есть история. Политика создает новые жизненные источники, чтобы обеспечить исполнение надежд народа. Если мы двигаемся назад, мы не сможем идти вперед. Это не значит, что мы должны забывать прошлое».

115. Добро пожаловать домой

В тот августовский день, когда он после четырех лет вынужденных странствий вошел в свой дом в Мичоакане вместе с Делией, вернувшейся в страну на несколько месяцев раньше, самыми счастливыми казались две его собаки — Кальбуко

и Кутака. Увидев плотного мужчину в светлом плаще и темной широкополой шляпе, как тогда носили, длинный Кальбуко вскинул ему лапы на плечи, словно хотел обнять. Маленькая Кутака, приплясывая, носилась вокруг хозяина, потом обнюхала, чтобы убедиться в его возвращении, и, лишь окончательно уверясь, лизнула ему руку.

Неруда прошел через дом в сильно заросший сад. На следующий день он не выдержал и сел за статью «Запах возвращения». Он глубоко вдыхал воздух родины, пробовал его на вкус. В запущенном саду разрослись новые растения, испускавшие незнакомые ароматы. Когда-то он посадил молодой тополек, теперь это было совсем взрослое дерево. Долго не признавали его каштаны, но однажды зеленая ветка, зашелестев под ветром, поздоровалась с ним. Библиотека встретила зимним холодом, все эти четыре года он больше всего сожалел о разлуке с нею. Запертые книги все равно что могилы, от них веет забвением. Библиотека оказалась в полном беспорядке. Рядом с изданием Бэкона XVIII века пристроилась «Женщина-капитан „Юкатана“» Сальгари. Отчужденно молчали раковины. Возвратившийся хозяин привез новых жильцов, он распаковывает «даму» по имени Мария Селесте — купленная на окраине Парижа, она украшала когда-то нос корабля.

Считая розы чересчур «литературными» цветами, поэт прежде не уделял им внимания. Но теперь розы стоят в каждом уголке, они испускают тонкий или оглушительный, как удар грома, аромат, отступающий лишь перед неистребимым запахом провинции, который пронизывал все жилье поэта, ибо следовал за ним из отчего дома, окутывал его с юных лет. Это был запах жимолости. Первые поцелуи весны, стоявшей уже у ворот.

Он долго рассказывал Ленке о том, какие чувства вызвало в нем возвращение. Она ушла, но приходила часто. Они были большими друзьями. А девять лет спустя она ушла навсегда.

«— Я черный галстук надену, чтоб проститься с тобою, Ленка.

— Как это глупо. Сними, не надо.

— Мы будем плакать сегодня и вспоминать тебя, Ленка.

— С ума ты сошел! Вспомни лучше, как мы смеялись!

— Но что мне сказать тебе, Ленка?

— Расскажи мне сказку… и будет!»

В приведенном отрывке — и душевная глубина Неруды, и его высокое уважение к этой мужественной женщине.

«Я помню время, когда преследовали меня и весь мой народ, и люди жили, напялив маски, словно в нелепом карнавале, и лишь ты одна блюла чистоту своего белого лица под золотым шлемом, высоко неся достоинство написанного слова. Лживые мэтры журналистики, точно овчарки, шли по следу моей поэзии, они исполняли свое предназначение паяцев и доносчиков, ты же воплощала собою прозрачность истины, ты не строила никаких иллюзий, но и не предавала.

— Уж слишком ты захваливаешь меня, Пабло, я не узнаю тебя.

— Прости, Ленка, я по-прежнему люблю людей. Ты стала еще прекраснее, ты — хрустальный лист с синими глазами, высокая и сияющая, и, быть может, никогда уже не родишься из золотой и снежной пены на нашем жалком песке».

На Плайя-Бланка, окаймленном соснами, Неруда сразу же включился в первую избирательную кампанию Сальвадора Альенде, которая снова привела его в Пуэрто-Сааведру. В Лоте он вновь встретился с шахтерами, которые, подобно ему, докапываются до самых глубин. Поэт дал им отчет о своих странствиях. «Огромно море и огромна земля, — начал он, — но я объехал ее дважды». Временами казалось, что оратор больше не надеется еще раз увидеть этих шахтеров и потому спешит поблагодарить их.

«Моим возвращением я обязан чилийскому народу, а не случаю и не благодеянию правительства».

116. Деятели культуры объединяются

Неруда умел мыслить широко и осуществлять большие замыслы. Он решил организовать встречу американских деятелей культуры и поделился этим планом с тремя деятелями культуры, обладавшими достаточным авторитетом, чтобы

созвать такое совещание. Это были Габриэла Мистраль, Бальдомеро Санин Кано и Хоакин Гарсиа Монхе^{132}. В июле 1952 года появилось их короткое воззвание, которое дышало тревогой. Мировая общественность обеспокоена и взволнованна. Ответственность за судьбы мира лежит на всех, в том числе на писателях, художниках, деятелях культуры и науки, одним словом, на всех работниках умственного труда. Почему бы им, людям различных взглядов, не встретиться и не договориться о том, какой вклад они могут внести в благородное дело развития Американского континента? Пусть участники конгресса обменяются мнениями и приведут свои доводы. Такая встреча пойдет на пользу не только самим интеллектуалам, но и народам.

Воззвание получило широкий отклик во многих странах — от Канады до Аргентины и Чили. Отовсюду стали поступать письма в поддержку этого начинания. Так, в Бразилии воззвание подписали: архитектор Оскар Нимейер, художник Кандидо Портинари, поэт Винисиус де Мораэс и романист Жоржи Амаду, который переехал в Сантьяго, чтобы вплотную заняться организацией встречи.

В конце марта — начале апреля 1953 года Континентальный конгресс деятелей культуры состоялся. Правительство Карлоса Ибаньеса чинило всяческие препятствия, задерживало визы участникам и грозило вообще запретить «сборище». Международная реакция применила испытанный прием и пустила в ход классическую артиллерию. 26 апреля консервативная газета «Диарио илюстрадо» поместила рисунок карикатуриста Коке на несколько колонок под названием «Ловушка для простофиль». Из-под крышки ящика с надписью «Конгресс культуры» высовывался селезень Неруда и сзывал легкомысленных пташек. В карикатуре не было ничего смешного, но она отражала отношение к подобного рода начинаниям.

Однако ни одно собрание интеллектуалов в Чили не имело такого успеха и не собирало столько выдающихся деятелей культуры Американского континента. В воскресенье утром в помещении Муниципального театра состоялось открытие конгресса. Я был его генеральным секретарем и потому знал и парадную, и закулисную его стороны. В эти дни Сантьяго стал центром культурного мира.

Старый толстовец романист Фернандо Сантиван выступал первым. Он начал с вопроса: «Абсолютно ли свободны народы Америки в экономическом и духовном отношении?» И продолжал: пора развенчать легенду о том, что работники умственного труда живут как одинокие волки, которым нет дела до нужд их стран и народов. Это совещание, не имевшее прецедентов, призвано утвердить принцип солидарности. У нас подобная встреча происходит впервые. И это встреча не только людей, но и культур, которые, при всем различии, едины в своей основе. Латинская Америка ни в коей мере не является бесформенным, неустойчивым конгломератом. Ее населяют нации, которые движутся своим историческим путем, как особые человеческие общности; их разные слои представлены здесь работниками умственного труда. Каждая делегация, подчеркнул Сантиван, даст нам представление о культуре своего народа. На этой встрече не будет ни тайн, ни закрытых дверей. Она должна быть конструктивна по своей природе. И конгресс этот — всего лишь первый шаг.

Муниципальный театр, младший собрат своих европейских коллег, где давались оперные и драматические спектакли, где перед разодетой в меха публикой пели Карузо и Шаляпин, где танцевала Павлова и играла Сара Бернар, собрал теперь иных исполнителей. Среди них самым потрясающим и сенсационным оказался гигант с лицом доисторического человека — Диего Ривера. Он поведал фантастическую историю своих фресок, схватку с Рокфеллером, заказавшим ему роспись, в которую художник включил портрет Ленина. Аудитория слушала его, затаив дыхание, и удивление ее достигло предела, когда Ривера сообщил, что он — брат Роммеля, и рассказал, что у его отца был роман с супругой посла Германии в Мексике. Вот отчего у Роммеля такой смуглый цвет лица. Затем он рассказал о своей связи с Марией Феликс, и, словно в доказательство неистовости своих страстей, сообщил, что ему доводилось пробовать человеческое мясо и оно довольно приятно на вкус. Завороженная публика была уверена, что этот Полифем^{133} рассказывает истории из собственной жизни, но на самом деле в его страшных сказках звучало то колдовство и безумие нашей Америки, которое впоследствии обозначат термином «магический реализм».