Неруда
Шрифт:
Он наслаждался Италией даже в минуты опасности. Мне приходит на память его веселый рассказ о приключении в венецианской гондоле. «Полиция пожелала, чтобы я покинул город, где родилась и страдала Дездемона». И поэт поступает как Казанова, как проказливый мальчишка. Он в восторге от того, что удирает в открытое море по Большому каналу в моторке, принадлежащей муниципалитету, а полиция гонится за ним на веслах, причем на таких черных с золотой росписью гондолах обычно катаются влюбленные. На сей раз эта «любовная лодка» с полицейским экипажем преследует дельфина поэзии без всякой надежды на успех. Подобные сцены, но с бурными вариациями, повторятся и на суше: вот Неруда выходит из вагона на Римском вокзале, и вокзал обращается поистине в «бранное поле Аграмонте{128}». Литература, искусство и полиция вступают в настоящее сражение. Пабло с удовольствием вспоминал всех участников той бурной встречи. На перроне собрались Моравиа, Гуттузо, Карло Леви, который самым мирным образом
Поэта тепло принимали в Милане, Турине и Генуе — в порту, откуда уже тысячи итальянцев уехали в Чили, в том числе Солимано, большой друг Неруды, посвятивший его в таинства итальянской кухни. Неруда и раньше читал свои стихи в театрах, университетах, в переполненных залах. Этот странствующий трубадур использовал такие возможности во всех своих поездках. Здесь, в Италии, ему помогли улучшить дикцию, придать больше выразительности интонации. В Милане я слышал, как сначала читал свои стихи Неруда, а потом их декламировал местный актер. Неруде нравилось читать свои произведения, они, без сомнения, стоили куда больше, чем его гнусавая декламация-правда, чилийцы стали постепенно считать ее вполне сносной, потому что привыкли и потому что любили поэта. Он же испытывал истинное удовольствие, слушая свои стихи из уст итальянцев; он говорил: «Я люблю, когда кто-нибудь читает мои стихи на великолепном итальянском. Этот дивный язык прибавляет им блеска».
Но самые счастливые дни в Италии — хотя каждый из них был омрачен хоть маленьким облачком, ведь где огонь, там и зола, — Неруда провел в Неаполе и на Капри. Тут сыграли роль и чисто личные причины, и окружение поэта. Под застывшей лавой притихших везувиев зазвучали колокола, правда, не веронские, а каприйские. Они прибыли на Капри, этот корабль на приколе, зимней ночью, а на следующий день Пабло увидел, словно через стекло, высвеченный восходящим солнцем берег и полыхающий закат. Такова была первая встреча с островом… Все это припоминалось нам с Матильдой почти тридцать лет спустя, когда мы с ней оказались в тех же местах, в Неаполе, глядели на утесы Капри и оставили свидетельство своего паломничества на одной из приморских скал.
Вдвоем с Матильдой, уже без Пабло, мы долго стояли перед белым бунгало над скалистым берегом; этот дом Эрвин Черио предоставил тогда в распоряжение каприйских любовников. Он подарил им, по словам поэта, «широкую, щедрую, благоуханную душу Италии». Войти в бунгало нам не удалось: сентименты и литературные воспоминания были ни к чему его обитателям.
Италия для Неруды никогда не была собранием видовых открыток. Он никогда не смотрел на нее как на декорации к оперному спектаклю. Помещенный в киль этого корабля, где поэт жил мечтой и творчеством, он открыл на Капри «два резко очерченных и несхожих друг с другом лица Италии. Одно — лицо бедняков, извозчиков, рыбаков, моряков, виноградарей, торговцев оливками». Другое же — лицо той Италии, «где буйствует разврат, о котором пишут в романах», — осталось для него лишь предположением, неуловимым призраком приходящего в упадок класса. Он писал: «Я жил счастливой жизнью среди непотревоженной тишины, среди самых простых людей на свете. Незабываемое время! По утрам я работал, а во второй половине дня Матильда переписывала мои стихи на машинке» [153] . «Там я написал большую часть одной из своих самых не оцененных читателями книг — „Виноградники и ветер“», — говорил он далее с откровенным упреком в адрес критиков. Туда к ним приехал вместе с Сарой пылкий, красноречивый, энергичный Марио Аликата, с которым они затеяли соревнование — кто лучше приготовит лук. Это была грандиозная кулинарная битва финикийской, этрусской, левантийской, римской культур и цивилизаций с примитивным вкусовым здравым смыслом обитателей Вест-Индии, на своей шкуре испытывавших свирепые ветры антарктических широт. Это был настоящий праздник кухни, которому истинно по-эпикурейски отдали дань многие писатели, начиная с Рабле и кончая Гюнтером Грассом {129} . Какое счастье — создать съедобное произведение искусства! Это вам не «футуристская кухня» Маринетти с вымышленными блюдами, приправленная безответственной болтовней. На том состязании царил дух гурманских наслаждений, тончайших вкусовых ощущений; с замиранием сердца пробовали они свои деликатесы, поэтически прочитывая съедобные плоды природы, аранжированные, как музыкальные произведения, со своими пиано и стаккато, пикантными и сладострастными, которые способна сотворить только женская рука или разыгравшееся воображение поэтов.
153
Перевод Э. Брагинской.
На Капри он написал «Стихи Капитана», книгу, которая вышла в Неаполе без имени автора. Эта книга отнюдь не о беспорочной небесной
154
На пороге (лат.); зд.: надвигающейся.
Я познакомился с этим первым анонимным изданием книги однажды ночью в 1952 году, в Праге, в доме Альфредо Варелы, точнее, с ним познакомил меня хозяин дома, дав почитать перед сном. Теперь эта книга стала драгоценнейшей библиографической редкостью, она иллюстрирована Паоло Риччи, набрана старинным типографским шрифтом «Бодони» и украшена гравюрами помпейских ваз. Варела дал мне ее не как снотворное, не для того, чтобы гость уснул покрепче, — он как бы ввел друга в таинственное царство мечты, пустил его в вольный полет между небом и землей, между светом и тьмой туда, где смутно проступает некий профиль, затуманенный по воле поэта портрет. Неруда хотел скрыть лицо, но наивно обнажил душу, лишь облачив ее в почти прозрачное эфемерное одеяние, но и оно будет сорвано взрывом страсти и нежности, лавиной неистовых строк, начертанных рукой человека, которого не спутаешь ни с кем. Почему же он скрыл свое имя? Ответ один: чтобы не ранить Делию.
В Гойании, когда спускалась ночь, рядом с тем местом, где вскоре, как вызов зеленому тропическому величию, встанет город, пока еще существовавший лишь в мозгу Оскара Нимейера{130}, еще не воплощенный в чертежах, еще не названный своим именем — Бразилиа, — я, сидя напротив Делии, слышал, как яростно спорил Пабло с собеседником, похвалявшимся: меня, мол, не обманешь, эту книгу написал ты. И я видел, как лицо Делии, сохранявшее якобы отсутствующее выражение, постепенно превращалось в лик одинокой брошенной женщины, над которой, как плащ трагедии, простерлась тень. В этой сцене меня больше всего поразила деликатность Неруды. Он не хотел мучить женщину, которая была на двадцать лет старше его.
113. Женщина с двумя головами
Двойная жизнь в течение всех этих лет их сильно измотала. Матильде приходилось ездить вслед за Пабло и Делией, чтобы иметь возможность встречаться с ним украдкой. Так она оказалась и в Мексике, и в Байе. Пабло-любовник не изменял своему ремеслу писателя. Каждый день он посылал ей любовные стихотворения, иной раз просто на клочке бумаги или на салфетке, набросав несколько быстрых строк, пока с кем-то обедал. На Капри они впервые жили вдвоем. В деревянной шкатулке, инкрустированной перламутром, Матильда хранит оригиналы «Стихов Капитана». Пабло сочинял их не за письменным столом. Он делал это во время заседаний различных конгрессов, в поезде или за столиком парижского кафе. Ложь любовников всегда была похожа на правду, они всегда имели какое-нибудь алиби и указывали не те адреса, куда направлялись.
Когда-то Матильда снялась в фильме, о котором говорила смеясь, чтобы не краснеть. Потом пела на радиостудиях Буэнос-Айреса и Мехико.
В 1952 году ее портрет написал Диего Ривера. Это — женщина с двумя головами, одна в фас, другая в профиль. Матильда Уррутиа и Росарио де ла Серда. (Де ла Серда — ее вторая фамилия.) Когда Неруда привел меня в «Часкону», дом, построенный им для Матильды в Сантьяго у подножия холма Сан-Кристобаль, он показал мне этот портрет и спросил: «Что ты видишь?» Я молча вглядывался. В пышных волосах я разглядел острый профиль поэта, тайного любовника.
Когда Пабло с Матильдой жили на Капри, они часто ездили в Неаполь. Счастливое совпадение: чилийского консула в Неаполе зовут Габриэла Мистраль. Она принимает их с распростертыми объятиями. Предлагает им жить у нее, рискуя при этом своим положением, так как все чилийские посольства и консульства получили из Министерства иностранных дел циркуляр, запрещавший иметь дело с политическим эмигрантом Пабло Нерудой. Габриэла смеется, хотя немного встревожена. Она пишет своей подруге:
«Начальство запретило мне принимать Неруду. Плохо же они меня знают. Я бы умерла, если бы мне пришлось закрыть двери своего дома перед другом, величайшим испаноязычным поэтом и, наконец, просто преследуемым чилийцем. Меня тоже преследовали, и как! Тоже вышвыривали из редакций газет и журналов. И так будут поступать еще со многими. Никогда не забывай об этом. Надо передавать всем, как по цепочке, цельность души и мужественно говорить все, что рождается в сердце…»