Неруда
Шрифт:
«„Когда-то чилийцем он был“, — говорят обо мне паразиты» [130] , — замечает поэт в горечью. Но он видит и глубже. «Ведь прячется кто-то / за изменниками и за хищными крысами; / есть где-то империя, стол накрывает она, / составляя меню, поставляя патроны» [131] . Нет, он не простит. Он будет бороться — за свою страну. «Я больше в ней не гражданин: мне пишут, / что клоун, разнуздавшийся на троне, / изъял из списков тысячи имен / (закон республики — те списки были)» [132] . В последней главе «Всеобщей песни» автобиографическое начало выступает уже неприкрыто. Она так и называется: «Я есмь». Здесь собрано все, пережитое
130
Перевод О. Савича.
131
Перевод О. Савича.
132
Перевод О. Савича.
Неруда приступает к новой книге, трудится над ней каждое утро. Это будет нечто вроде поэтических путевых заметок по Европе и Азии, которые он назовет «Виноградники и ветер». Но прежде нашему «репортеру-перипатетику» придется пожить во всех этих странах, среди людей, которые их населяют. Новому Свету пора уже открыть для себя Старый Свет, впрочем, в Новом Свете есть очень древние вещи, а в Старом — совсем новые.
Пока Европа принимает Неруду, публикует и прославляет, некоторые страны его родного континента клеймят поэта как еретика, отступника. Были в Латинской Америке времена и, увы, еще будут, когда стихи и книги Неруды рассматривались как вещественные доказательства преступления. Сесар Годой Уррутиа рассказывал, что при Гонсалесе Виделе он подвергся в Мендосе тщательнейшему обыску и оригинал поэмы «Пусть проснется Лесоруб» лишь чудом не попал в руки полиции. Теперь же, в Европе, ни самому Неруде, ни его произведениям не грозят подобные опасности.
107. Прощай, сенат!
Неруда через третьих лиц передал мне письмо, в котором просил помочь ему продлить разрешение сената на проживание за границей. В то время я уже не был в столь глубоком подполье, как вначале, когда на партию обрушились первые преследования и когда я мог выезжать по делам только ночью. Я твердо намерен сделать все возможное, чтобы выполнить поручение поэта. Отправляюсь к человеку, который живет на улице Филипс у площади де Армас, в самом сердце Сантьяго. Подымаюсь в лифте. Звоню. Дверь отворяет девушка.
— Хозяин болен, но вы подождите, — говорит она.
Через несколько минут хриплый голос приглашает меня войти. Захожу в спальню; в постели, тяжело дыша, лежит человек в пижаме.
— Простите, дон Артуро, я не знал, что вы больны. Мне сказали, что вы меня примете именно сейчас.
— Ничего, ничего, у меня просто сильный грипп. О чем вы желали говорить со мной?
— Я хотел попросить вас, господин президент сената, разрешить Неруде еще на год остаться за границей.
Неожиданно дон Артуро встает с постели, выходит из спальни и вскоре возвращается с длинными телеграфными лентами в руке. Он протягивает их мне.
— Прочтите это.
Я смотрю: телеграммы, давно утратившие актуальность. Сообщения о событиях четвертьвековой давности. Мельком их проглядываю.
— Читайте, читайте, — говорит он значительно, как если бы речь шла о деле чрезвычайной важности, — и вы сами поймете, что я не имел никакого отношения к репрессиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио.
Я не собираюсь обсуждать с ним эту тему. Момент неподходящий. Мягко возвращаю его к тому делу, ради которого пришел.
— Надеюсь, дон Артуро, вы не откажете Неруде.
— Сделаю все от меня зависящее, — отвечает он. — Зайдите на следующей неделе.
Являюсь в назначенное время. Он снова вытаскивает телеграфные ленты, относящиеся к событиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио.
— Не беспокойтесь, молодой человек. Дадим мы ему разрешение, дадим.
Дон Артуро назвал тогда Неруду не совсем обычным сенатором. Артуро Алессандри Пальма вспомнил речь Неруды, которую тот произнес в сенате в связи с присуждением Нобелевской премии по литературе Габриэле Мистраль. Сенаторы не привыкли к подобным выступлениям. К слову, Неруда умолчал о том, что в своей речи на церемонии вручения Нобелевской премии Габриэла Мистраль сказала: «Если Шведская академия хотела почтить чилийскую поэзию, то премию следовало бы присудить Пабло Неруде, величайшему поэту моей родины».
По мнению Артуро Алессандри, Неруда был не просто сенатор-поэт.
Действительно, он, поэт, умел и в прозе говорить решительно обо всем — о внутренней и международной политике, о хартии Организации Объединенных Наций, которую тогда ратифицировали, об увеличении доли магистратов в бюджете; он умел почтить память покойных выдающихся деятелей, будь то историк Доминго Амунатеги Солар или Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. Он приветствовал уругвайскую делегацию деятелей культуры, прибывшую в Чили, и выступал в защиту испанского поэта Антонио Апарисио, жертвы политических преследований. Он анализировал последний (для того времени) военный переворот в Боливии и поддерживал развитие интернациональных связей в книгоиздательском деле. Он предложил учредить премию имени Габриэлы Мистраль. Отстаивал право женщин на участие в выборах. (И — такова ирония судьбы — занимался пересчетом жалованья военнослужащих.) Он привлекал внимание к положению в Никарагуа, которая, как тогда казалось, навеки подпала под власть династии Сомосы, и анализировал причины свержения президента Эквадора Хосе Марии Веласко Ибарры.
Неруда ответственно относился к своему долгу сенатора, но очень быстро убедился в том, что, хотя и справляется со своими обязанностями прекрасно, все же это дело не его. Ему следовало писать стихи, жить в Исла-Негра, поглядывая в окно на море, беседовать с друзьями, болтать с подружками, а вовсе не слушать сеньора Улисеса Корреа, который, упрекая поэта за нападки в стихах на Гонсалеса Виделу, ставил ему в пример Бернарда О’Хнггинса — он-то, мол, ни слова не написал против испанского губернатора Касимиро Марко дель Понта.
— Неруда не оратор, — сказал мне в тот день Алессандри, — он писатель.
— А что, по-вашему, более ценно? — спросил я.
— В политике более ценны ораторы, в жизни — писатели, хорошие писатели. Оратор принадлежит своему времени, а хороший писатель остается в веках.
Отпуск сенатору Неруде был продлен еще раз; когда же срок истек, а сенатор все еще не приступил к исполнению своих обязанностей, его лишили мандата.
108. Встреча с Пушкиным
Впервые в Советский Союз его привела поэзия. В 1949 году он был приглашен на чествование собрата по перу: отмечалось стопятидесятилетие со дня рождения Пушкина. Поэзия Неруды пересекла границы Советского Союза задолго до него самого. Уже десять лет назад в Москве увидела свет «Испания в сердце» в переводе Ильи Эренбурга. Еще раньше, в 1938 году, читал свои переводы из этого произведения чилийского поэта Федор Кельин. Последняя одиссея Неруды вызвала многочисленные отклики в советской прессе, главным образом в «Новом времени» и «Литературной газете». Имя поэта приобрело в Советском Союзе известность со времени испанской войны. Оно часто упоминалось в телеграммах оттуда, из Испании, и в столь лестном контексте, что, приехав в Союз, поэт сразу понял, насколько популярен здесь. Неруда был гостем ВОКСа [133] , который занимался тогда связями с зарубежными странами. Его первой переводчицей и сопровождающей была молодая женщина Вера Кутейщикова, которая позже сделается признанным авторитетом в советской латиноамериканистике. Она тогда только что вышла замуж за Льва Осповата, ставшего впоследствии глубоким знатоком культуры и литературы нашего континента и, в частности, переводчиком поэзии Неруды.
133
Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.