Неруда
Шрифт:
Неруда часто посещал бирманские храмы. Поэта отталкивали боги, свернувшиеся змеей, точно Кецалькоатль{66}. Казалось, что они улыбаются самой вечности и нашептывают человеку, что превыше всего — Великое Ничто.
Самая лучезарная и самая скорбная страница жизни Неруды в Бирме — Джози Блисс. Мне довелось прочитать стихотворение «Танго вдовца» в одном чилийском журнале, до выхода в свет первой книги «Местожительства». Я как-то сказал, что это — одно из самых щемящих, горестных танго, какие я знал. Его слова звучат поистине еретически для слуха профессиональных сочинителей танго… Позже я не раз спрашивал Неруду о Джози Блисс, об этой молодой бирманке, что взяла себе английское имя, но наедине с поэтом сбрасывала и европейские одежды, и свой саксонский псевдоним, становясь той, кем была на самом деле… Это она появлялась ночью вся в белом с острым длинным ножом в руке, готовая из ревности убить поэта, спящего под москитной сеткой.
На Цейлоне он тосковал по Джози Блисс.
«О, я бы с радостью отдал весь хор моих теней поющих, / отдал бы я удары шпаг, уже ненужных, что все еще звучат в душе, / чтоб вновь услышать, как звенит твоя тугая струйка в уснувшем доме, / как льется, будто мед прозрачный, / мед трепетный, искристый, теплый…»
Что означает для Неруды одиночество? Что означало это для мужчины, всегда окруженного женщинами, всегда стремящегося быть с ними? Поэт чувствовал себя отторгнутым от мира, отрешенным от самой жизни. Ему казалось, что он — на обочине, всем — посторонний.
Страны Востока, где жил Неруда, тогда еще не высвободились от колониального гнета Англии и Голландии. Поэт всем нутром презирал хозяев из высокомерных метрополий. Ему хотелось ближе соприкоснуться с национально-освободительным движением, но это оказалось трудным делом. Он так и остался чужаком на этой земле.
Чтобы осмыслить причины, породившие у Неруды чувство безысходного одиночества на Востоке, надо окунуться в воды его первой книги «Местожительства» и перечитать со вниманием письма, которые он писал аргентинскому другу прозаику Эктору Эанди. Эти письма — ценнейший документальный материал, позволяющий вникнуть во все, что вызвало тяжелое душевное состояние поэта. «Я должен вам признаться, — пишет он Эктору Эанди из Меркары, порта в Бенгальском заливе, 16 декабря 1928 года, — что сбежал из Бирмы, и, надеюсь, навсегда. Сейчас держу путь на далекий-предалекий от вас остров Цейлон. Здесь это не расстояние. Меня ждет все та же географическая широта, тот же невыносимо тяжкий климат, та же участь. Часа через два, не больше, пароход придет в Коломбо. Два месяца перед этим я прожил в Калькутте… Ну что ж, приготовимся к новым ужасам этих забытых богом колоний, выпьем порцию whisky and soda [58] или chot a pegg [59] за вас, мой добрый Эанди… Кругом пьют, жуткое пекло, лихорадка. Спившихся и больных — без счету. В соседней комнате слышен горячечный бред. Видели б вы глаза этого несчастного молодого грека! Три года подряд в Ассаме… Каждые пять минут он хочет кинуться в море! Les femmes soignent ces horribles maladies de retour des pays chauds» [60] .
58
Виски с содовой (англ.).
59
Алкогольный напиток типа виски (англ.).
60
Женщины лечат страшную ностальгию, одолевающую нас в жарких странах (фр.).
Нечто похожее мог бы написать и Артюр Рембо, «святой грешник», которому поклонялся Неруда.
Неруда изголодался по латиноамериканским газетам, журналам… Его мучит какая-то болезненная сонливость и нестерпимый зной. «Больше не пишу ничего — ни писем, ни стихов. В душе — тяжелый дым». Он чувствует, как постепенно впадает в оцепенение, замыкается на самом себе. Ему невмоготу без вечного живительного кипения человеческих страстей, без борьбы. Здесь, на Востоке, он не слышит величавого звучания жизни, «хора торжественных и бескорыстных голосов». Неруда не приемлет окружающую его действительность, где правит вера, зовущая к инертной, бездеятельной созерцательности. Он не видит той высшей цели, которая настраивала бы на активное действие. Его ужасает безропотное покорство людей чужестранным хозяевам.
48. Мечты и устремления
Спустя четыре месяца Неруда пишет из Рангуна еще одно письмо аргентинскому другу. На сей раз поэт осуждает себя за малодушие, он готов одолеть свое отчаяние. Но на это потребуется много сил. Первая книга «Местожительства» показывает всю глубину его тоски… Неруда вступает в противоборство с самим собой. Он бесконечно благодарит Эктора Эанди за ободряющие слова, за его «выше голову!», но все же пытается объяснить ему причины своего душевного разлада. Письмо от 11 мая 1928 года настолько искреннее, пронзительное, что его нельзя читать без боли.
«Я так хочу выйти из поистине мерзкого душевного состояния, чтобы
Размышляя над Вашим дружеским и сердечным письмом, я увидел себя со стороны жалким и совершенно никчемным. Часто и подолгу я чувствую себя опустошенным, не способным что-либо выразить, прояснить в самом себе. Неистовая тяга к поэзии, что и сегодня жива во мне, ведет меня все более крутой, малодоступной дорогой, и потому литературный труд все чаще доставляет мне не радость, а муки. Я потерял былую веру в свои силы, во вдохновение и чувствую, что мои старания бесплодны. Поймите, я говорю не о сомнениях и не о сумбуре в мыслях. Нет, я веду речь о том, что мои побуждения, мои помыслы все еще не облечены в плоть. Мои книги — лишь ворох несбывшихся порывов, желаний. Вы, Эктор, относитесь ко мне с таким участием, таким пониманием, что, проникая за пределы литературной плоти моих творений, приблизились ко мне самому и затронули все самое сокровенное в моей душе. Обнимаю Вас, Эанди, и благодарю от всего сердца».
Заметим, что все это происходит с Нерудой еще и потому, что слишком велики его требования, притязания к самому себе. Он ставит перед собой сложнейшую задачу: выразить все, что его окружает, с предельной художественной полнотой. И более того, ему необходимо, чтобы его поэзия отражала самые донные глубины личности, вернее — самое человечное и человеческое. В свои двадцать четыре года он превращает эту «ужасающую жизнь», застойную, полную одиночества, в некий трамплин для творческого взлета и начинает писать так, как, пожалуй, до него не писал ни один европейский поэт. Новое произведение Неруды взрастет на гумусе всего, что было разрушено всевластием, которому покорствовала безответная нищета.
Этот молодой иноземец, этот консул без твердого жалованья почувствует, что ему судьбой начертано отразить в поэтическом слове плывущий, неосязаемый мир Востока. И «отразить» в данном случае вовсе не означает — объяснить, принять. Восток часто кажется Неруде человечно-бесчеловечным. Он не падает ниц перед восточными святынями и мудрыми гуру, а ведь в те времена Запад преисполнился благоговением к восточным учителям жизни. Вспомним, что делалось, когда Джидду Кришнамурти{67} совершал свою поездку по странам Европы и Америки! Я слушал его выступление в Сантьяго, в театре Кауполикан… Залы, где он выступал, всегда были переполнены. Многие шли из простого любопытства, многие, чтобы заполнить душевную пустоту. Ждали — а вдруг он изречет Слово Истины? Навстречу Востоку неслись потоки литературной экзальтации…
Неруда живет в самом чреве Азии и может судить о ней с той же основательностью, что и Хосе Марти{68} о Соединенных Штатах.
«Мне странно,
Полыхающий зной, слепящее буйство природы сделали человека малой малостью. В противоположность Западу человек здесь единое, нерасторжимое целое с флорой и фауной, скромная частица всего сущего. Великие культурные ценности, созданные в переходный брахманический период, не повредили корней человеческого бытия и не отняли у него вечного цветенья, в отличие от христианской религии. Индийские учения устремляются ввысь, словно большие монументальные стены, эти учения как бы отстранены от трагической стороны бытия, но зато полностью приобщают к тайне окружающего мира».
Однако не только против отстраненности от человеческих судеб восстает наш «житель Земли». Всем своим существом он противится тем принципам, которые обрекают человека на полное покорство всему и вся и не допускают мысли о том, что можно сломать жестокие рамки кастовой системы. Неруда не приемлет такого фатализма.
«Да, время здесь способно лишь творить идолов. Все былое, отошедшее в глубь времен, обожествляется. Преходящее и вечное — два антагонистических понятия. Все изначальное, первозданное подвластно стихии, переменам, разрушениям. А вечная жизнь — непреходяща, ибо в ней нет ни начала, ни конца. Погибая и все-таки не погибая, всякое живое существо вновь приходит к своему созидательному истоку. „Как капля морской воды, что возвращается в море“, — учит изречение из „Катхи{69} упанишад“. Быть сопричастным божественному, возвращаться к этой несокрушимой силе созидания… Разве не в этом мы видим семя, ядро фатальной непроясненности самой доктрины?»