Неруда

Тейтельбойм Володя

Он, как и Габриэла Мистраль (но, пожалуй, не так обостренно и болезненно), ощущает, что в Чили найдется немало людей, которые ждут любого случая, чтобы проехаться на его счет, чем-то ему напакостить.

«Вы же помните, Эанди, мое стихотворение „Мы вместе“. Едва его опубликовали в Чили, газеты напечатали несколько жалких злопыхательских заметок, где как о чем-то бесспорном говорилось о моей „полной бездарности“ и о прочих вещах в том же духе».

Первые стихотворения книги «Местожительство — Земля» поистине застали врасплох многих поклонников его первых книг — «Собранье сумерек и закатов» и «Двадцать стихотворений о любви». Изумленные читатели загрустили по утраченной ясной мелодике в нерудовской любовной теме, по мягким, нежным, ностальгическим созвучиям постмодернистской поэзии. Им пришлось встретиться с тьмой бездны. Их глаза не могли сразу привыкнуть к непроглядному мраку. И вот нашлись наивные души, которые скоропалительно решили: Неруда исчерпал себя. Они не сумели понять,

что это уже двадцатипятилетний, а не двадцатилетний Неруда и что он, живя в Рангуне или в Коломбо, не мог писать как прежде.

Поэт попал в иной мир, который изменил его мироощущение. Глубокие перемены в его жизни, в творческом процессе, совершенно новая действительность — все это сказалось на его поэзии. Да и стремление Неруды к созданию всеобъемлющей, всеохватной поэзии, попытки прорубить к ней путь в «Восторженном пращнике» — поэт считал их неудавшимися, бесплодными — побудили его обратиться к новым поэтическим формам. Неруда задумал совершить в испаноязычной поэзии подлинную революцию, ибо считал эту поэзию уже обессиленной, лишенной могучего дыхания жизни. «… Вы же видите, — пишет он Эктору Эанди, — как обеднела, оскудела наша поэзия. Поэты утратили страстность и с наслаждением предаются чисто интеллектуальным упражнениям, будто поэзия — некий вид спорта. Да и здесь они весьма посредственные спортсмены. Им далеко до мастерства. Кто, на мой взгляд, по-настоящему одаренный поэт, так это Лугонес, столь плохо понятый критиками. Его поэзия, по-моему, всегда поэтична, то есть это истинная поэзия, хотя она и барочная, и анахроничная». В этих строках — ключ к пониманию поэтического кредо Пабло Неруды, в них выражена концепция той поэзии, которая «ближе к крови сердца, чем к чернилам». Это сказал о Неруде его друг Федерико Гарена Лорка. Ту же мысль высказала и Габриэла Мистраль, восхищаясь высочайшим смыслом нерудовской поэзии.

В следующем письме к Эанди (от 21 ноября 1928 года) Неруда еще более определенно развивает свою концепцию поэзии. Поэт не вправе уподоблять поэзию гимнастическим упражнениям, «…его предначертание — постичь жизнь и провидеть ее развитие…». Неруда приемлет лишь ту поэзию, что органически связана с человеком и его миром. Поэт не должен блаженно витать в облаках, он обязан взять на себя бремя всечеловеческих чаяний и страстей.

Переписка Неруды с аргентинским прозаиком представляет необычайную ценность. В этой переписке, как на фотографиях, запечатлены самые сокровенные мысли поэта тех времен, его взгляды и творческие устремления. Письма открывают нам миропонимание поэта и человека, не отвернувшегося от жизни, а нерасторжимо связанного со средой, с обществом, с природой, со всем сущим. Неруда дает весьма критическую оценку поэзии, вышедшей на первый план, поэзии, с которой он поминутно сталкивается:

«Мышление поэтов уже давно оторвано от всех человеческих связей. В их поэтическом посыле, в их строках нет ни сердечного тепла, ни дружеского участия, они отошли от мира… А разве утешить человека, научить его мечтать — не самая главная задача поэзии? Быть может, я рассуждаю, как благонравная девица, что ж, в данном случае она была бы права — поэзия должна принять на свои плечи груз всего сущего, всех страстей и вещей. Вот почему я и хочу творить поэтическую поэзию. От моего особого интереса к науке, от моего восхищения автомобилями и от моего восторга перед экзотической природой почти ничего не остается, когда ближе к ночи я сажусь за письменный стол и передо мной чистый лист бумаги. В такие минуты существую лишь я со своими сокровенными переживаниями, радостями и терзаниями…»

Неруда одержим мечтой издать свои стихи в Мадриде. Он тщательно перепечатывает книгу «Местожительство — Земля» и посылает рукопись Рафаэлю Альберти, с которым подружился по переписке. Однако у Неруды нет никакой уверенности, что дело увенчается успехом… И действительно, это первое «Местожительство» так и не вышло в те годы в Испании… Но Пабло Неруда счастлив, что работа над книгой завершена. Подобное чувство испытывает мать, когда на свет появляется ее дитя. Ведь писатель тоже вынашивает свою книгу, и, прежде чем поставить в ней последнюю точку, он познает родовые муки… Но на смену ощущению счастья приходит глухая тревога. Пабло Неруда сомневается в своей книге, не знает, удалась ли она, как к ней отнестись. Лишь в одном он уверен: это честная, правдивая книга. Ему ли не знать, сколько в ней душевной искренности! Но разве художественная ценность книги зависит от одной честности и высоких нравственных критериев автора? Неруду многое тревожит в «Местожительстве». Быть может, она слишком «нутряная»? И слишком густой черный цвет? И нет в ней контрастности? Быть может, она слишком мрачная? И монотонная? Однако Неруда находит этому оправдание. Если «Местожительство» пронизано чувством безысходности, уныния, то главной причиной тому — его отчаянное неприятие миропорядка. Развивая свою мысль, Неруда приходит к весьма субъективному и рискованному выводу: «Литературные произведения давних времен отличались монотонностью, но это не умаляет их достоинств».

Он не получает из Испании известий о судьбе книги. Напряженное ожидание мучит его. Ему решительно не с кем говорить на родном языке. Он пользуется испанским языком лишь в письмах или разговаривая сам с собой.

Не год и не два Неруда ведет эти долгие беседы без собеседника. Поэт не раз подчеркивал, что родился в тех краях, «где говорят мало и плохо». «Я вырос, — пишет Неруда из Коломбо 24 апреля 1929 года, — совершенно неспособным к словесному общению». Все неопределенно — и его будущность, и его слова. Вынужденный внутренний монолог поэта слишком затянулся. Когда возникает желание поговорить с самим собой, он не находит верных слов и выражений. Это его пугает, приводит в отчаяние. «Все мои фразы просто банальны, в них нет ничего моего». Поэта терзает сонная тишина, бездельно текущее время, и от тоски он пьет «мерзкое тропическое виски». Ему одиноко! Слуга Ратнаик каждые пять минут наполняет его стакан. Неруда чувствует себя изгнанником, человеком на краю смерти… По сути, он оказался в той атмосфере, которая воссоздана в романах Грэма Грина. Однако в письмах Неруда чаще говорит о Джозефе Конраде и спрашивает аргентинского друга, помнит ли тот книги Конрада об изгнанниках, которым неоткуда ждать спасения. «Сколько романов создали бы вы, Эанди, если б воспользовались этими словами и сумели бы прочувствовать их здесь, в этой части нашей планеты. Быть может…» Что ж, Эанди не напишет этих романов — он в далекой дали, на другом континенте. А Пабло Неруда расскажет Обо всем языком поэзии, потому что судьба, наградив его поэтическим даром, забросила в этот край нещадного зноя. И напишет так, а не иначе, потому что он истерзан одиночеством. От этого нестерпимого одиночества он подбирает на улице бездомных собак, чтобы поговорить хоть с ними. А они, неблагодарные, убегают прочь. И все же Неруда верит, что жизнестойкий характер не позволит ему превратиться в одного из литературных героев Джозефа Конрада… «Я нахожу, что у жизни есть немало достоинств», — напишет он вопреки всему. Нет, Неруда и не помышляет отказываться от жизни. И эта жизнь при всем ее однообразии обернется поэзией. Ведь основа основ его поэтического творчества, его литературной философии — сама жизнь. В одном из писем к Неруде Эктор Эанди упоминает о Хорхе Луисе Борхесе^{72}. Пабло Неруда в своем ответе аргентинскому другу пишет, в чем различие их творческих позиций. Борхес, как утверждает наш поэт, всецело поглощен проблемами культуры, которые далеки от того, что связано с человеком, с человечностью… Сейчас мы, пожалуй бы, сказали, что они лишь несколько отдалены от человека.

С юношеской дерзостью, с безоглядным запалом, с безбоязненной определенностью, твердостью Неруда, которому еще нет и двадцати пяти лет, говорит о своих вкусах, о своих убеждениях и предубеждениях. Говорит, что ему по сердцу и что не по сердцу.

«Я люблю настоящее вино, любовь, страдания и книги, утешающие нас в нашем неизбежном одиночестве. А к культуре, толкующей о смысле вещей, я отношусь с некоторой долей презрения, потому что предпочитаю неопосредованное познание, чисто физический процесс восприятия, абсорбции мира».

Экзегеты, энтомологи от литературы, разнообразные «веды», проникающие в тайны познания, — все это кажется молодому поэту сложными и даже пустопорожними спекуляциями ума. Его зрение столь своеобычно, что ему недалеко до дальтоника. Глаза поэта острее видят плоть, капли пота, солнце. Его мало волнуют умозрительные вещи, он устал от ученых словес.

В книге «Местожительство — Земля» ощущается близость к древней восточной поэзии. Мне самому довелось видеть в Индии, как поэты часами декламируют свои стихи под аккомпанемент музыкальных инструментов. Заклинающие звуки длинных, изогнутых, точно змеи, рожков, глухие удары барабанов ритмизируют эту бескрайнюю поэзию и делают ее похожей на священные возглашения, на торжественную литургию. Наши западные литературоведы не усматривают влияния Востока на поэзию «Местожительства». Но Неруда с этим бы не согласился. Вот что он написал своему другу Эанди:

«„Местожительство — Земля“ — это сонмище, лавина поэтических строк, осознанно монотонных, почти обрядовых… В них есть тайна и печаль, как в произведениях древних поэтов».

50. Сомнения в Рангуне

Творчество Пабло Неруды прерывается долгими паузами. Но молчание поэта не беспричинно. Неруду раздирают сомнения. Он сомневается в себе самом, в своей поэзии, да и вообще в целесообразности литературного творчества. Ему кажется, что он лишний человек, ненужный… Неруда считает, что все вещи сами по себе получили свое выражение, и коль скоро он не может быть неотъемлемой частью этих вещей, то ему и не удастся проникнуть в их суть. На поэта накатываются волны душевного разлада, кризиса после завершения книги «Местожительство». Он хочет избавиться от дум об этой книге, но его по-прежнему тревожит ее судьба.

Где же ее будут печатать?

И в то же время Неруда пока не находит ответа на мучительные вопросы о смысле и правомочности его будущих книг и не в силах подавить в себе чувство вины. Ему хочется вырваться из клетки той литературы, главная цель которой — обретение новых форм. «Это „накожная“ проблема, — говорит поэт, — в ней нет особого смысла». Неужели на него нападет эта страшная болезнь — поиск формы ради формы? Неужели в него проникнет этот необоримый вирус? Нет, подобный недуг привел бы Неруду к творческому бесплодию. Ему грозила бы гибель.