Несладкая жизнь
Шрифт:
И вот она суетилась на кухне, волосы зализаны. В глазах огонь, руки в какао-пудре. И тут вошел он. Повертел в руках марципановый чемоданчик, задал пару дежурных вопросов, буднично пожаловался на пробки и головную боль, и вдруг… Один шаг, и оба словно в пропасть ухнули. Смел со стола посуду, медная джезва гулко покатилась по кафелю. Опрокинул ее прямо в муку, в разлитую лужицу ванильного соуса.
Девять с половиной недель, блин.
На следующее утро она глаза боялась на Антона поднять.
Ушлая Василиса сразу все поняла. Даже спрашивать ни о чем не стала, покачала головой и констатировала:
– Ну
– А твое-то какое дело? – огрызнулась Настя.
– Мое дело – наблюдать и записывать, – бесхитростно объяснила Вася. – Радуйся, попадешь в мою книгу. Увековечу твой портрет.
– В качестве кого? – устало поинтересовалась Настя, впрочем, не ожидая услышать в ответ что-нибудь позитивное. – В качестве кого я могу в такую книгу попасть? Самой не смешно?
– В качестве легкодоступной охотницы за состояниями, само собой, – будто бы удивленно ответила Василиса. – А то тебе самой неясно!
– Ну при чем тут это? – машинально отбивалась она, хотя объяснять что-либо такой особе, как Вася, было бесполезно. Большей любительницы ярлыков мир не знал.
– Хочешь сказать, что польстилась на его раннюю лысину? – прищурилась Василиса. – Всем известно, что Антон – миллионер. Впрочем, ты губы не раскатывай. Он давно и прочно женат. Такие, как он, не разводятся.
Антон почти весь день с ней не общался, и Настя почти уже поверила в аксиому «порядочных девушек из приличных семей» – тех, кто сразу прыгает к мужчине в постель, воспринимают как одноразовую посуду. У нее не было времени переживать и рефлексировать: она контролировала банкет. Ее марципановый торт сорвал овации и впоследствии попал на страницы модных журналов. Настя в кровь сбила ноги, раскладывая по тарелкам пирожные и пудинги.
Но вечером он подошел и так на Настю посмотрел, что она поняла: Антон чувствует себя еще более неловко, чем она сама. Нет, не ошиблась она вчера, не обманулась.
Он пригласил ее где-нибудь поужинать. И ужин тот стал классическим первым свиданием – с шампанским, роскошными розами и одним десертом на двоих – шоколадным фондю. Она кормила его с ложечки клубникой в шоколадном соусе. Потом они целовались в его автомобиле. А потом он отвез ее в отель в Серебряном бору.
Хрустальная идиллия треснула, наткнувшись на его фразу:
– Настенька, ты ведь понимаешь, что я женат?
И ей пришлось сказать: да, понимаю. Разве могла она ему исповедоваться? Вылить на него ушат своих переживаний? Разве могла рассказать, как много значит для нее сам факт того, что она захотела мужчину! Почти целый год она была ледяной Снегурочкой, но вот появился он, и образ того, другого, побледнел. То, что было для нее самой главной целью, то, ради чего она вообще приехала в Москву, на одну минутку показалось не таким уж важным. На одну минутку – там, в душной кухне «Бомонд-cafе», когда он опрокинул ее на стол. Он бы все равно не понял. Поэтому Настя ограничивалась тем, что с улыбкой на него смотрела и мусолила его руку в своей руке.
Так Настя Прялкина стала одной из тех многочисленных горожанок, кто, целуя мужчину, обреченно смотрит на часы; кто, развязывая его галстук, хмурится, представляя, как этим же утром другая женщина затягивала его узел – безмятежная, улыбающаяся и, быть
В «Бомонд-cafе» все время приходила женщина, очень странная. Звали ее Анфисой. Она была из породы лишенных категории возраста «взрослых московских невест» – то ли хронически невысыпающаяся дева слегка за тридцать, то ли бросившая все моральные силы на уход за собой дама под пятьдесят, не разберешь.
Анфису трудно было не заметить. Во-первых, она была отчаянно рыжей – и то был не благородный золотой пшеничный оттенок, а полыхающий, уместный скорее на рейв-party, сочный, наглый, лисий цвет.
Во-вторых, она носила шляпы с вуалью – они придавали ей не изысканный «ренатолитвиновский» шарм, а карнавально-бордельный душок.
В-третьих, у нее была грудь… нет, не просто грудь, а ГРУДЬ, всегда полуоголенная, благосклонно выставленная напоказ – того и гляди выпрыгнет из тесноватого декольте.
В-четвертых, Анфиса была из тех, кто давным-давно сросся с некогда выбранной маской и теперь все делает напоказ. Как она заходила в помещение, как, поведя плечом, сбрасывала на руки подбежавшему гардеробщицу каракулевое болеро, как останавливалась и прищуренно разглядывала зал, выбирая столик (но в итоге всегда садилась за один и тот же, в самой середине, чтобы у всех на виду). Как закусывала нижнюю губу, в миллионный раз читая меню, как сухим щелчком загорелых пальцев подманивала белую от злости Василису, как нарочито низким голосом спрашивала, хороши ли сегодня улитки, и как удовлетворенно кивала, услышав, что именно сегодня улитки баснословно удались… И как она медленно ела, ни на кого не обращая внимания, но невидимым магнитом притягивая чужие взгляды к себе самой.
Несмотря на то что ее стандартный заказ – салат с улитками, свежий гранатовый сок и ванильный капучино – стоил ни много ни мало сто долларов и ровно столько же она оставляла на чай, персонал над ней посмеивался. Василиса, увидев ее в зале, кривилась:
– А, опять эта.
Однажды Настя не выдержала:
– Вась, а чем она так тебе не угодила? Ты с нее одной минимум двести долларов в неделю имеешь, за десять минут обслуживания.
– Ты что, не знаешь, кто это? – предвкушая сплетню, заблестела глазами Василиса.
Сплетничать Василиса любила, несмотря на то что львиная доля ее интеллектуальных усилий уходила на то, чтобы прослыть особой тонкой и высокодуховной.
– Нет… Она что, знаменитость?
– В некотором роде, – хмыкнула Вася. – Ну да, откуда тебе знать, ты же тут без году неделя. Это невеста Давида Даева.
– К… кого? – у Насти пол ушел из-под ног, закачался, как корабельная палуба в шторм.
А Васе хоть бы что – курит себе в форточку, стряхивая пепел щелчком пожелтевшего от никотина ногтя. Равнодушный профиль, пшеничная прядь буднично заправлена за ухо.