Нестор-летописец
Шрифт:
Черный каган встал на свое место.
— Но Всеслава я в покое не оставлю. Полоцк будет моим!
Мономах с Гордятичем пробыли в Сутейске еще день. Изяслав представил их польскому князю. Болеслав выслушал условия мира между Ярославичами с каменным видом, ни разу не шелохнувшись. Но Ставко после того утверждал, что у молодого ляшского князя от возмущения подрагивали длинные усы. Однако наружу свое недовольство Болеслав не выронил. Лишь буркнул в сторону родича:
— Тебе это будет дорого стоить, дядюшка.
Послы оставили их вдвоем обговаривать размер отступного.
Возвращались в Чернигов радостные, ликуя от мысли, что сладили трудное дело — выправили мир на Руси, одолели ляхов, хоть и не в битве.
Обратный путь проделали еще быстрее — за три с половиной дня. Растеряли в дороге половину дружинников и холопов, загнали коней. Ставко жаловался, Мономах лишь упрямо щурился навстречу ветру — хотел скорее повестить отцу и дяде об успехе посольства. У Болдиных гор, с которых Чернигов виден как на ладони, они оказались вдвоем, забрав последних коней у отроков. Здесь пали и эти. До города шли пешком. Перед самыми воротами Ставко повалился в траву и не захотел вставать.
— Ни за какие медовые коврижки, — простонал он, — больше никуда не поеду с тобой, князь.
Мономах, растерев на лице грязный пот, оскалился:
— Велика Русь. Как не ездить по ней быстро?
16
Мстислав Изяславич провел первую после изгнания ночь в Киеве в мрачном предвкушении. Он не смог заснуть ни на час, ходил по княжьему терему и всюду зажигал свечи. Ему мерещились орущие глотки киевской черни, выкрикивающей имя полоцкого князя. Завтра он заткнет эти глотки навсегда. Мятежная толпа, живущая в его воображении более полугода, рассеется как дым…
Изяслав шел на Киев с пятью сотнями ляхов. Польский князь не сомневался, что киевские люди откроют им ворота и безропотно соберут все то золото, которое он выторговал у великого князя в обмен на согласие не идти на стольный град войной. Изяслав такой уверенности не испытывал. Для надежности он выслал вперед сына с горсткой своих дружинников. В дороге горстка разрослась до двух сотен — Мстислав забирал кметей у волостелей градов, встречавшихся по пути.
Киев князю поклонился, но за смирением градских людей Мстиславу чудилась настороженность и готовность снова, при случае, предать. Он выслушал радостные речи митрополита Георгия, а затем заперся в тереме на Горе. Дружина, напрасно ждавшая богатого пира, скучала, князь же допрашивал ключников, сколько добра пропало из казны и хором во время буйства черни.
С рассветом Мстислав повел кметей на Подол.
Спустившись по Боричеву взвозу, он поделил дружину пополам. Одну часть во главе с чудином Тукы послал на другой край Подола. Со своей половиной занял ближайшую улицу. Встречный люд и холопы в страхе разбегались. Кто не испугался, того хватали и пинками заталкивали во двор, куда въехал князь. Здесь пойманных сгоняли в кучу дожидаться своей очереди. Баб и девок Мстислав велел не трогать — не до них.
Хозяина дома выдрали из-под одеяла — горазд был дрыхнуть. Оказался лавочником, но сам в лавке не сидел, а нанимал рядовича, да по селам и весям рассылал наемных коробейников, тем и наживал добро. Его бабу с девкой-холопкой оттерли в сени, самого в исподних портах поставили перед князем.
Мстислав, утвердившись на широкой лавке, задавал вопросы.
— Кричал ли на вече поносные слова против князя Изяслава?
Лавочник невнятно мычал и мотал головой. Ему кулаком поправляли память и речь.
— Не кричал, ей-богу, ничего не кричал! — захлебывался людин и сучил ногами. Двое кметей держали его, не давали упасть.
— Врешь, — спокойно говорил Мстислав. — Звал ли горожан освободить из поруба полоцкого Всеслава и был ли сам в том деле?
— Не был, не был, никуда не звал, — плакал лавочник. — Смилуйся, князь, не губи…
— Опять врешь. Я твою рожу запомнил тогда среди прочих на княжьем дворе.
Мстислав лукавил, этого простолюдина в его воспоминаниях не было. Но память ненадежна, а рассудок говорил князю: эта рожа или другая — не имеет значения. Бунтовала вся чернь, всей и отвечать.
— Смилуй… кня-а-а… а-а…
В сенях за дверью билась и вопила дурным голосом хозяйская женка.
— Эй, там, заткните ее, — раздраженно крикнул Мстислав.
Бабу с глухой возней уволокли.
— Кто ходил освобождать Всеслава, называй по именам, — сказал князь лавочнику.
Тот обвис на руках кметей и ронял на пол кровь.
— Поромон-плотник с Оболони…
— Еще!
— Не зна…а-а…
Его кинули лицом об стену.
— Кривой Ждан из Гончаров… Некрас Кобылий Хвост… Ганьша-древодел с Мокрой улицы…
Назвав десяток имен, людин поднял на князя мутный взгляд.
— Что створишь с нами, князь? — вопросил он, дрожа и голосом, и рыхлым телом.
— А как сам думаешь? — заинтересовался Мстислав.
Лавочник закричал и судорожно забился, как птица в силках.
Князь сделал знак отрокам. Кметь постарше вынул из сапога нож и воткнул в людина.
Тело выкинули на двор. Взамен убитого привели одного из тех, кого похватали на улице.
— Звать как?
На Мстислава глянули злые, упрямые молодые глаза.
— Колчек. Знаю, о чем спрашивать будешь, князь. Только я ничего не видел.
— Что ж так? Пьян был? С бабой тешился?
— Не пьян и не с бабой, а все равно не видел. Нечего мне сказать тебе.
— Ну, нечего, так нечего, — не стал возражать князь и велел кметям: — Выньте-ка ему глаза. Все равно он ими ничего не видит, зачем они ему.
Молодца повалили на пол, насели на руки и на грудь. Он орал и вертел головой, нож в руке дружинника несколько раз полоснул по лицу. Наконец лезвие вошло куда надо. Вопли сменились воем, затем жалобным скулежом.
Обмякшего парубка протащили по полу и скинули с крыльца в лопухи.