Нестор-летописец
Шрифт:
— Будет, будет, — прошептала она. — Не малой уже. Отца сбереги мне. Слышишь? Сбереги! Не то прокляну. Знаешь ведь, что такое муж для жены.
— Знаю, матушка. Оттого и не оженюсь никогда.
Мавра взяла его за плечи, посмотрела изумленно, попутно отметила, как он вырос за зиму, стал почти одного с ней роста.
— Мал еще рассуждать о том. Придет срок, оженишься. Бобылей боги не любят. Да и какой от них толк на земле.
Захарья крикнул, чтоб садились в телеги. Несда оглянулся на дом, снял шапку и поклонился до земли. То же проделал отец.
Ворота распахнулись.
— Ну, помогай нам Бог… и боги.
Мавра с плачем заклинала домового духа, чтоб сохранил двор и хоромы до их возвращения, не допустил чужаков, уберег от пожара и иной беды. Всех холопов забирали с собой, лишь для заботы о скотине оставили одного, колченогого. А в поварне и в светлой горнице, на крыльце и в подклети расставили плошки с угощеньем для домового хозяина — со сладкой кашей и молоком.
18
После бегства Всеслава берестовский огнищный тиун Гавша Иванич распустил своих отроков по домам. Сам перебрался в Киев, в собственные, ставленные зимой хоромы у Михайловой горы и сидел там тише воды, ниже травы. Проклинал князя, избивал холопов и пил брагу. Иного ничего на ум не шло. Так и досидел до прихода Мстислава, а о резне на Подоле узнал от челяди, у которой уши всегда полны молвой. Что князь лютует на чернь, Гавшу не волновало. Не заботили его и страхи, что молодой князь станет потрошить дворы житьих и нарочитых людей. Не станет. Хотя и среди них сыскались тогда те, кто кричал против Изяслава. А вот разобраться с берестовским тиуном, скакнувшим из дружинных отроков в огнищные управители, Мстислав непременно пожелает. Едва прознает об этом, велит: а подать мне сего скакуна, да побыстрее — не терпится узнать, за какие труды он на такую высоту возведен и на отчинное княжье село посажен! Тут и выяснится, что труды те были вовсе не праведные. Найдутся сразу и видоки с послухами, которые видели его у поруба Всеслава и слышали, как он поносил Изяслава.
От плохих предчувствий Гавша сильно затосковал, закручинился. Размыслив недолгое время, он оделся понезаметнее, сел на коня и поехал к митрополичьему двору.
Левкий Полихроний встретил его без радости. Они перестали делить друг с другом ложе еще зимой, и с тех пор прониклись друг к другу презрением. Но оба добавляли к этому чувству долю снисхождения, ибо нуждались один в другом. Гавше требовались советы многоопытного комита. Исаврянину нужна была своя рука на княжьем дворе, в старшей дружине.
Комит отвел Гавшу в свой клетский покой, запер дверь. Не садясь, сложивши руки на груди, осведомился:
— Ну? Прищемили хвост?
— Вот-вот прищемят, — уныло кивнул Гавша, опускаясь на ларь, крытый лисьей шкурой. — Может, мне в Полоцк податься? Или уж сразу в Муром. — Он скривился. — Там, слышно, лесные бойники много воли берут, залегают купцам дороги. И попов, считай, нету. А?
— Нет. — Левкий сел на ложе. — Ты любишь честь и славу, друг мой, а в лесных дебрях и на большой дороге этого не добудешь. Всеслав же в Полоцке, думаю, недолго усидит. Обложат его как медведя в берлоге и станут травить.
— Куда ж мне? — совсем загрустил Гавша.
Левкий достал из-под стола корчагу, плеснул в кружку. Выпил сам, налил гостю.
— В Чернигов.
— К Святославу? — Гавша поперхнулся грецким вином. — Да он ненавидит полоцкого князя не меньше старшего братца.
— Старшего братца он ненавидит не меньше, чем полоцкого князя, — с улыбкой ответил исаврянин.
— А… за что? — Гавша был потрясен.
— За первородство. Это всем давно известно, кроме тебя, друг мой.
Левкий достал из поставца крохотные византийские ножницы и принялся подкорачивать себе ногти.
— И помирить их способен только один человек.
— Кто?
Гавша привстал от любопытства, глядя на греческое приспособление. Надо же, до чего додумались хитроумные ромеи — стричь ногти, как волосы. Свои ногти Гавша подравнивал остро заточенным ножом. Или просто обкусывал.
— Тот, кого ты так и не смог накоротко свести со Всеславом. Печерский игумен Феодосий.
— А зачем было сводить-то? — запоздало заинтересовался Гавша, вспомнив, как настойчиво Левкий советовал ему залучить князя в Берестовое и одновременно затащить туда Феодосия.
— Затем, — веско ответил комит. — Затем, чтобы отбить у Ярославичей охоту слушать этого монаха. Для Изяслава это стало бы последней каплей, он и без того гневен на Феодосьев монастырь.
— А для Святослава? — продолжал изумляться Гавша.
— Святослав… — задумчиво молвил исаврянин. — Черниговский князь не так прост, как киевский. И умом, и нравом… не прост. В душе сущий варвар, язычник, по уму же тянется к святости. Верно, он и сам себя не понимает.
— Где уж его нам понять, — ухмыльнулся Гавша, пытаясь подыграть Левкию.
— Вот ты и научишься его понимать. — Комит наставил на него палец с красиво обрезанным ногтем.
Гавша хотел было спросить «А чего сразу я?», но передумал. Княжьему огнищанину не по чину такие вопросы. Потом тяжко вздохнул — вспомнил, что больше он не управитель и хорошо, если возьмут опять в младшую дружину.
— А на кой мне это? — осторожно осведомился он.
— Да-а, лукавый царедворец из тебя не выйдет, — сказал комит. — Учу тебя, учу, а проку…
— Я же не отказываюсь, — обиделся Гавша. — Что ж сразу — «не выйдет»! Может, и выйдет. Я, может, в Царьград уйду. Что мне какой-то Чернигов. Глухомань!
— Давно ли ты хотел податься в лесные разбойники? — от души расхохотался Левкий. — В Константинополе на тебя, милый мой друг, наступят, раздавят, как вошь, и даже не заметят. Там ты будешь дикарь и варвар. Здесь хотя бы имеешь возможность приблизиться к князю. А для этого слушай меня.
— Ладно, — сурово ответил Гавша, оскорбленный смехом исаврянина.
— И не задавай глупые вопросы.
— Ладно, — прозвучало еще суровее.
— Значит, так, — сказал Левкий. Он подошел к двери, открыл и выглянул наружу. Снова запер, вернулся на место. — Наймешься в дружину к Святославу. Постарайся попасть князю на глаза, заговори о киевских делах. Особо скажи, что знаком с игуменом Феодосием и блаженным Антонием.
— А я знаком с Антонием?
— Да. И не раз с ним беседовал. Получил из его рук телесное исцеление и немало духовных советов. Намекни Святославу: несправедливо, что в киевской земле живут сразу два богоизбранных чудотворца, а у черниговского князя под рукой ни одного. Не по-братски сие. Изяслав мог бы и поделиться добром. Тем паче в Киев он возвращается миром, а не войной благодаря Святославу. Стольный град обязан черниговскому князю за то, что не подвергся разорению от поляков. Запомнил?