Несусветный эскадрон
Шрифт:
– Что ты толкаешься! – зашипел на него дедушка. – Говори живо – кто-нибудь из окна прыгал?
– Не прыгал! – отвечал ошалевший парень. – Ты же сам слышишь, дед, – он там шум поднял!
– Беги, спроси у Янки… у Дитриха!..
И вместо разъяснений дедушка дал внуку, внезапно распрямившись, хороший подзатыльник.
Внучек припустил по дорожке. Дедушка опять всей фигурой изобразил готовность к истовому служению.
– Спал твой внук! – воскликнула госпожа баронесса. – Спал и не расслышал!
– Не мог он спать, –
Поскольку госпожа баронесса отлично знала, что из окна гусарской комнаты никто не прыгал, а наоборот, сиганул за перила висячего сада, шагах в десяти от того окна, то слишком возражать не стала. Только пару раз пригрозила отправить на конюшню, да и то как бы любя…
На более долгие угрозы у нее просто не было времени. Перед ней встала во весь рост загадка, попахивавшая мистикой.
Красавец гусар явственно растроился.
Он только что стоял в висячем саду. Это – раз.
Он носился по ночному парку, сверкая золочеными шнурами ментика и доломана, чешуей кивера. Это два.
Он поднял странный шум у себя в комнате. Это – три.
Госпожа баронесса и в Пресвятую Троицу-то никак не могла толком поверить, а тут перед ней происходило чудо примерно в том же духе и такое же необъяснимое.
Прицис тоже был не слишком религиозен. Но соображал он неплохо. Если внучек по неизреченной глупости своей сейчас явится с сообщением, что дверь, ведущая в гусарскую комнату, тщательно охраняется, то не миновать порки им обоим. Ведь чертов гусар каким-то образом оказался в парке!
Нужно было, пока не поздно, научить внучка свалить всю неприятность на заснувшего Янку-Дитриха.
– Ваша милость! Я побегу выполнять приказание вашей милости!
– Какое приказание? – не сразу сообразила госпожа баронесса.
Хитрый Прицис молча показал рукой в ту сторону, где она увидела гусара вместе со своей Амальхен.
Госпожа баронесса могла упоминать своих дочек как ей вздумается. Но хорошему слуге не следовало вслух говорить, что девица фон Нейзильбер в неведомом часу ночи болтается по парку в обществе гусара.
– Ах, да, беги, беги! – послала она.
Прицис совсем было собрался, сгинув в темноте, устремиться навстречу внучку, но тот и сам вдруг пожаловал, пыхтя, как будто пронесся до Риги и обратно.
– Ну, что там? – вцепился в него дедушка.
– Там, ваша милость! – завопил внучек, задрав голову. – Там!.. Там Дитрих заснул!.. И дверь открыта!..
Прицис одновременно ужаснулся вранью и пришел в восторг.
Внучек не мог так быстро обернуться до двери и обратно, все-таки пришлось бы и угол огибать, и по лестнице взлетать. Выходит, он сам, своим умом дошел до того, что следует подставить кого-то другого!
– Видите, ваша светлость, не прыгал никто в окошко! Он из двери выбрался! – воскликнул преданный слуга, для убедительности тыча
Из окна гусарской комнаты выглядывала Анхен.
Сообщать об этом госпоже баронессе было никак невозможно.
Уставился на девицу и внучек.
Он разинул было рот – но Прицис дернул внучка за рукав. Тот и заткнулся.
Госпожа баронесса увидела, что двух преданных подлиз что-то смутило. Перегнувшись через перила висячего сада, она вытянула шею – и увидела ненаглядную свою доченьку.
И тут такое началось!
Сергею Петровичу недосуг было наблюдать из кустов семейную сцену. Он, хоронясь и пригибаясь, поспешил вдоль стены в совсем другую сторону. И подстриженный кустарничек давно уж кончился, а он все еще пробирался на полусогнутых, касаясь пальцами земли, на манер большой и перепуганной обезьяны.
Гусар перебежал песчаную дорожку и устремился к рощице. Зачем, почему – объяснить бы не мог. Его просто ноги сами несли подальше от госпожи баронессы.
Вдруг он споткнулся о что-то теплое и, надо думать, живое.
Сергей Петрович отскочил и спрятался за дерево.
Теплое и живое тоже до полусмерти перепугалось. С полминуты повозившись на траве, оно разделилось на два тела. Одно, полупрозрачное, дало стрекача. Другое, совсем непрозрачное, выпрямилось и, пошатываясь, сделало два шага к дереву. Оно одной рукой обняло ствол, но, видно, и ствол, и весь мир у этого тела плясали и колебались. Его резко качнуло вперед.
Таким образом Сергей Петрович нос к носу столкнулся со вражеским гусаром.
На сей раз он увидел под козырьком лицо.
Это было смуглое, глазастое, отчаянное, цыганское лицо.
Перед ним стоял совершенно ошалевший Ешка. Кивер на нем был не то что зверски набекрень, а вообще еле держался, доломан распахнут до двух нижних пуговиц, за пазухой виднелось что-то скомканное и белое.
– Лихорадка вавилонская!.. шепотом изумился цыганской наглости гусар. – Ты как это сюда забрался?!. Зачем?!.
Ешка встряхнулся, издав губами звук на манер конского фырчанья.
– Да что это с тобой поделалось? – не услышав обычной для цыгана прибаутки, забеспокоился гусар.
– Просил добра у Бога, да не так много! – загадочно отвечал Ешка и зашипел как бы в отчаянии: – Ой-й-й!..
Тут только Сергей Петрович опознал на нем свой мундир.
Это были его черный фетровый кивер, и даже с султанчиком из перьев, который Адель нашла в мешочке, его голубой ментик, отделанный, как полагается, серыми крымскими мерлушками, серебряным галуном и бахромой, его доломан, который был цыгану несколько широковат, и все же сидел неплохо. То есть, весь тот доспех, который действовал на дам и девиц, как валерьянка на кошек, до такой степени лишая рассудка, что физиономия под козырьком кивера особого значения уже не имела.