Нет мне ответа...
Шрифт:
Не думаю, что такое было только в нашей 17-й. Я знаю, что 13-я была ещё более тихоходная. Её командир, как говорил мне Волкенштейн, нарочно не передемортизировал старые орудия на новый ход — не успевали к местам сосредоточения, в особенности в период наступления, — и потому 13-я несла меньше потерь, за что Краснокутский получал ордена. По-моему, недалеко от Дуклы (в Польше) я видел брошенные в поле 120 мм гаубицы (не Вашего ли дивизиона?), их никак не могли «забрать» «герои-артиллеристы» в количестве нескольких взводов управления, боясь засевших в картошке трёх немецких автоматчиков и тем более своих оголтелых командиров.
Я не люблю вспоминать ни войну, ни ветеранов наших, ни тем более оголтелых командиров. Всё ложь, самолюбование и обман.
Виктор Астафьев
21
(Е.И.Носову)
Дорогой Женя!
В последние дни, в последние ночи, будучи в родном селе, видел тебя несколько раз во сне и всё плохо, и порой нелепо. Как-то тревожно стало на душе. Поди, хвораешь? Осень наступила, вино паришь и небось помогаешь его истребить более прытким и жизнерадостным корешкам — Петям, Мишам да Юрикам, а?
А лето на исходе. У нас с весны была жара, сушь, всё горело. В один день в крае было зарегистрировано 170 пожаров, в одном только Манском районе выгорело около 100 000 гектаров леса, сгорели и заготовленные леса, погорели посёлки, горела с краю от лесозавода и моя родная Овсянка, и сгорели в ней только что построенная для обработки топляка пилорама и штабеля леса, да несколько домов. Трудящиеся тащили с пожара добришко, и если такового не было, то увозили навоз и выдёргивали саженцы. О Господи! Уж не по делу ли он карает наш народ, превращенный в шпану?
А уровень высокообразованного общества! Говорил я со старухами нашими овсянскими, и они совершенно убеждены, что пожар прекратился только потому, что они стали бросать в огонь «четверговые» яйца, ну, ты знаешь, что на Святой Четверг красят яйца, и вот ими, крашеными яйцами и молитвами, которые и помнят уж с пятого на десятое, и удалось утихомирить стихию, а два водомета, работавшие с Енисея и с железной дороги, струями отсекшие огонь от деревни. — это не в счёт.
В Игарке я был весною, загорелся какой-то барачишко времён моего золотого детства, пьяная баба цигаркой его подожгла. И вот вокруг него сгрудились пожарные машины, посикают струйками, или как Петя Борисков покойничек декламировал: «Из своей кривой кишки поливает камешки» — и не тухнет, а в городишке ж почва на семь метров, не менее, состоит из опилочной щепы и гнили. Разгорается там и сям. И вот снизу от реки, по улице Таймырской, грохоча, поднимается машина, которую купили у военных и которая предназначалась, должно быть, для тушения атомных и прочих стратегических пожаров. Её зовут безлико — «батарея», развернулась эта «батарея» с плоской цистерной да как шибанула струёй, так и барачишко, и бабушку-поджигательницу, и граждан вместе с барачишком унесло куда-то! Я видел только три дощечки, упавшие на обнажившийся серый грунт Заполярья. Сейчас на этом месте пустырёк с робко наползающей на него травкой и крапивкой. Зато стоявшую рядом детскую библиотеку, уютную, с горячими печами, куда я заходил «читать», будучи беспризорником, точнее, подремать в тепле, с испугу отремонтировали (у неё подгорел угол), и она снова сделалась уютной, доброй до слёз, и, главное, в ней по-прежнему бывают дети, и книги зачитаны до лоскутьев.
Пробовал я помочь этой библиотеке книгами, так их передали в новую образцовую, показательную, из кирпича строенную библиотеку.
Проехали мы семейкой до Диксона. Есть ещё куда бежать, скрыться, при старании и пропитаться, и обогреться русским людям, да и «братьям» тоже, которые покуражатся-покуражатся, а потом на коленях в Россию полезут — спасенья искать. Сотни, тысячи километров бездушия и безмолвия. Те станки и деревеньки, что возникли вынужденно в 20-30-е годы, умолкли, стёрлись с берегов Енисея-батюшки. Лишь он спокойно, неутомимо, овеянный дымом горящей тундры, несёт свои широкие воды, и вечерами до того красив, спокоен и величав, что со слезами благодарности глядел я на него и верил, что он-то всё-таки будет вечен и переживёт нас, пытающихся его и всё живое на свете изгадить и умертвить.
Мимоплавом и в Игарке был опять, но больше на таком судне не поплыву. Лень одолевает, сытая блажь охватывает, ни делать чего-то, ни думать неохота, а только бы спать, есть да развлекаться, желательно с туристочками, что и делали многие и охотно, а я уж стар.
До этого был в глухой туруханской тайге, на совершенно
Я обретаюсь в деревне, приехал на сессию краевого Совета. Обман кругом, особенно насчёт экологии, хочется выползти на трибуну, тряхнуть партийную челядь и сов. общественность. Пропадём ведь, а партия расхватухой занялась, имуществом обзаводится, дачи строят, машины гребут!..
Марье моей завтра, 22 августа, стукнет 70 лет, а три дня назад сравнялось три года со дня смерти дочери. Лежит под берёзами и не знает, как подросли её ребятишки, ради которых она и сердце порвала. Каково нам с ними на этом свете, в этом лучшем из миров?! О Господи! Пытаюсь постигнуть всё это и не могу. Есть какая-то скрытая от нас сторона жизни и материи. Как моя мама, повиснув под сплавной боной на своей косе, в последний миг жизни представляла себе мою долю? Что за мысли, что за боль полосовали её сердце, удушаемое водой? И как мне узнать, угадать долю моих ребятишек? Одно я знаю твёрдо: им будет ещё хуже, чем нам. Они не готовы к тем огромным бедам и тяжким испытаниям, какие их ожидают. Да и кто готовит детей для этого? Детей ростят, любят, жалеют — и только. Я иногда бы Витьку так и долбанул — такой он вредный и хамовитый стал, но поматерю его, поору, и на этом дело иссякнет. Побьют ещё и без меня, поуродуют — уж больно упрям да бабкой подбалован, да и матерью-покойницей тоже.
Ну, Женя, дорогой, вот я и покалякал с тобой. Успокой меня хотя бы открыткой. Как ты? Здоров ли и мои сны не вещие?
Крепко тебя обнимаю и целую. Всем твоим домашним привет, всем мои земные поклоны.
Посмотрел письмо — не разобрать тебе его и за неделю. Попрошу Марью напечатать, уж не обессудь. Твой Виктор
9 сентября 1990 г.
Овсянка
(И.Н.Гергелю)
Дорогой Ваня!
Посылаю тебе книгу о бабушке нашего командира дивизии с моим предисловием. Жили на свете удивительные люди, умирали ради будущего, за нас умирали, веруя в лучшую долю своих детей и внуков. Показать бы им, куда мы пришли по их заветам, как жизнь обустроили, так они бы вторично умерли и никогда больше не пожелали бы проснуться.
Я, после зимних хворей, с мая месяца обретался в деревне, отвлекшись только раз на полмесяца — ездил с семьёй к устью Енисея, до Диксона, а потом снова вернулся сюда, но завтра уже покину деревню с большой неохотой, но что делать? Наступила осень. Холодает, картошку выкопали, подступают осенние-зимние сессии и съезды, а я ещё мечтаю продолжить работу над романом, если здоровье позволит, а пока на неделю заберусь в северную тайгу. У нас ещё есть безлюдные уголки, и там можно посидеть у одинокого костерка.
Девятнадцатого августа исполнилось три года со дня смерти дочери, а 22-го Марье Семёновне брякнуло 70 лет. Перевалили ещё одну нелегкую гору! М.С. вышла из своей любимой партии, в которой состояла с 1944 года. Допекла и её жизнь, доконала партийная демагогия.
Ребятишки растут. Поля пошла в 1-й класс, а Витя в 9-й. Он, Витя, уже помощник нам, хотя порой и сладу с ним нет, но хорошо хоть не бродит никуда и особо дурных наклонностей имеет немного.
Так вот и живём, пока ещё хлеб жуём, но уже и с ним перебои начались.