Нет у меня другой печали
Шрифт:
Дорога вилась среди небольших стелющихся по земле ольшаников. (На Камчатке, особенно в гористых местах, многие деревья остаются похожими на кусты, хотя им уже не один десяток лет. Они растут, лежа на боку, почти вплотную приникая к земле. Мне не довелось поговорить со знатоками, но, думаю, их с самого начала пригибает снег, которого здесь выпадает несметное количество. А поскольку зима стоит долгая, деревья за лето не успевают выпрямиться. Глядя на эту растительность, невольно вспоминаешь литовскую поговорку: «Клони дерево смолоду».) Видимо, перед нами тут прошли люди с топорами, проложив тропу через эти заросли. Отрубленные ветви еще не успели почернеть и, белея вдали, указывали нам путь. На более чистых местах были сделаны зарубки на стволах. Подойдешь к деревцу, бросишь взгляд вперед и видишь вдали другой белеющий знак. Так и пробираешься от зарубки к зарубке, мысленно благодаря людей, оставивших нам следы.
Мы с Олегом уговорились пятьдесят минут идти, десять — отдыхать. Первый час мы так и делали. Но затем, когда дорога пошла круче в гору, мы, уже не сверяясь с часами, все чаще и чаще останавливались, чтобы перевести дух, вытереть с лица соленый пот, дать плечам отдых от режущих ремней. К вечеру попали в узкую расселину. С обеих сторон высились отвесные скалы, иногда так плотно сжимая нашу тропу, что оставалась лишь тесная щель, в которую мы и протискивались, цепляя боками о грубый камень. Здесь, в глубоком ущелье, ночь опустилась раньше, чем мы рассчитывали. В сумерках идти стало еще трудней, нога не всегда нащупывала опору. Мы скользили, карабкались на четвереньках, но все-таки двигались вперед. Я не спрашивал Олега, сколько километров до среднего лагеря, сколько часов до него ползти, так как по опыту знал, что гораздо легче идти, когда не знаешь, далеко или близко тебя ждет отдых.
Чем выше — тем труднее. Вконец измучила жажда. Я радуюсь, почуяв под ногами снег, хватаю горсть и жадно собираю губами с ладони, как лошадь собирает крошки хлеба с руки кормильца. Однако, не успев проглотить и капли, чувствую во рту неприятный вкус, что-то скрипит на зубах. Ну конечно, снег вперемежку с вулканическим пеплом. Его здесь, наверно, очень много, если полно даже в селении, которое находится в пятидесяти километрах от вулкана.
— Не могу больше, — говорит Олег и со всей своей ношей падает прямо на снег.
— Заночуем?
— Придется, — с трудом переводя дыхание, отвечает он.
Мы выпрягаемся из своей сбруи и на ощупь принимаемся искать сухие сучья для костра. Тащим охапки хвороста, похожего на солому. Пытаемся разжечь костер, но ничего не выходит. Я отхожу подальше от лагеря и натыкаюсь на толстую березу. Дерево давно уже мертво. Голыми руками срываю с него потрескавшуюся кору, мне удается отломать большой кусок древесины, видимо когда-то отколотый молнией. Береза горит. Неохотно, но все-таки тлеет.
Махнув рукой на злополучный костер, мы поспешно разворачиваем спальные мешки, бросаем их прямо на снег и забираемся внутрь. Зуб на зуб не попадает, дрожь колотит тело. Я подкладываю вместо подушки сапоги, рюкзак и с головой ныряю в мешок. Оленья щетина лезет в рот, душно, но зато я быстро согреваюсь. Пытаюсь уснуть, погружаюсь в сладкую дрему, но тут же просыпаюсь от жуткого ощущения, что кто-то затыкает мне рот широкой ладонью, и я начинаю задыхаться. Высовываю голову из мешка, снова задремываю, и снова невидимая ладонь перехватывает дыхание. Я понимаю, что все это — не какой-то кошмар, а просто недостаток кислорода, преследующий человека в горах, где воздух разрежен. Такой же кислородный голод я испытывал и на Крайнем Севере, и в Саянах. Господи, как много на нашей земле мест, где человеку не хватает воздуха!
Я лежу, смотрю в звездное небо, слышу, как вдали гремит и ухает вулкан. Я думаю о цивилизации, о том, что дала она человеку и что у него отняла. Вот мы с Олегом — истинные сыны цивилизованного мира, но все наши знания оказались ничего не стоящими, когда мы очутились наедине с природой. Мы не сумели разжечь приличного костра и, коченея, поспешно забились в мешки, которые, увы, не являются изобретением цивилизации. Что бы с нами сталось, если бы пришлось в таких условиях прожить неделю, месяц, год? Не слишком ли быстро растеряли мы опыт своих предков, которые противостояли природе, ниоткуда не ожидая помощи.
Видно, я все же задремал, так как, открыв глаза, увидел, что мой спальный мешок совершенно белый, словно в наволочку одет. Шел снег. Легкие снежинки падали тихо, и казалось, чьи-то влажные, мягкие пальцы осторожно касаются лица. Самое странное, что сквозь белесый тюль снежинок отчетливо проступали холодно мерцавшие звезды. Я понял, что мы лежим под самым облаком, а возможно, и в его верхнем слое. Там, внизу, в долине, снег, наверно, идет гораздо гуще, и люди не видят звезд. Плохо, когда люди не видят звезд. Звезды никогда не заменят человеку хлеб, но, по-моему, они нужны не меньше хлеба насущного.
Потихоньку, стараясь не шуметь, я выпрастываю руки из мешка и, растопырив пальцы, сгребаю чистый, пушистый снег — дар небес истомленному жаждой человеку. Глотаю его, стараясь не чмокнуть, не выдать себя — ведь мы с Олегом договорились не есть снега, чтобы болезнь случайно не свалила одного из нас и товарищ не очутился в совсем незавидном положении — вдали от жилья и с больным на руках.
А вулкан все гремит, грохочет, как гроза. То бухает, как из пушки, то глухо рокочет. В такие минуты мне кажется, будто земля что-то говорит, пытается что-то втолковать своим детям — людям, но они не понимают ее языка, и земля злится, раскатисто ворчит, грозится, ругается, пока не устанет объяснять.
Интересно, когда же человек научится понимать язык земли, исходящий из самых ее недр? До сих пор человечество толком ничего не знает о сердце своей планеты. Мы исследовали лишь тоненькую корочку — верхнюю одежку земли, а что творится в ее сердце — никому не известно, это тайна тайн, загадка загадок.
Может быть, завтра я увижу людей, которые пытаются уразуметь язык земли. Нам говорили, что сейчас у кратера живут два вулканолога, ведут наблюдения за отверзшимися устами планеты.
На рассвете мы проснулись под белым рыхлым одеялом. Снежинки все еще падали, и ужасно не хотелось вылезать из теплого спального мешка. Мне вспомнилось далекое детство, замерзшие окна избы, хлопочущая возле печи бабушка, теплая постель, в которой так сладко понежиться, хотя бы на миг отдалить ту минуту, когда не помогут уже никакие мольбы и хитрости и, хочешь не хочешь, придется выкатываться из постели.
Мы позавтракали на скорую руку — съели несколько кусочков печенья, ломтик шоколада — и пустились в путь, опасаясь, как бы снег не занес и без того едва заметные следы, которые оставили вулканологи, возвращавшиеся на прошлой неделе от кратера. Эти отпечатки — теперь единственный наш указатель, так как, чем выше мы поднимаемся, тем скуднее растительность, и отыскивать зарубки на деревьях безнадежно.
Согласно начерченной на вулканологической станции карте, средний лагерь должен быть где-то за старым кратером, который мы назвали подковой. Собственно, любой кратер напоминает подкову. Вернее, вершина кратера имеет подковообразную форму: в почти правильной окружности есть промежуток — разрыв, через который когда-то извергалась лава. Мы идем уже несколько часов, а подковы все не видно. До чего же наивны были наши планы еще вчера вечером достигнуть среднего лагеря! И какое счастье, что не разыгрался страшный камчатский буран!