Нет у меня другой печали
Шрифт:
Гиппенрейтер… Гиппенрейтер… Неужели тот самый? Это было несколько лет назад — пять, шесть или все десять? Не помню, на страницах какого журнала я впервые наткнулся на его снимки, но в памяти отлично сохранились и токующие глухари — лесные отшельники, которых, по-моему, до него еще никто не фотографировал во время свадебной песни. А среди удивительных фотографий была небольшая заметка. Гиппенрейтер с болью писал о трагедии леса — выловленных силками глухарях, мертвом токовище, на котором эти лесные красавцы испокон веков каждую весну устраивали свадебные игрища… Помню, мне тогда захотелось написать письмо автору этих снимков и заметки. Потом я снова и снова встречал его работы на страницах разных журналов, и каждая такая встреча была для меня настоящим праздником.
— Да. Тот самый, — ответил человек с седеющей головой.
Потом мы уплетали холодную сладкую рисовую кашу, чаевничали допоздна. Изредка кто-нибудь выходил наружу и возвращался с невеселыми вестями: погода все ухудшается, ветер из долины, похоже, предвещает пургу. Но больше всего меня тревожат разговоры вулканологов и Гиппенрейтера о странных явлениях в лаве, которая ворочалась в нескольких десятках метров от нашей палатки. Они заметили, что лава приближается к нам. Исподволь, понемногу, но тем не менее ползет к нашей палатке. Вулканологи обсуждали, что предпринять, в какое место переносить палатку, если наступит критический момент, пытались рассчитать скорость движения лавы. Признаться, от этих разговоров мне стало не по себе. Я тоже время от времени выбирался из палатки и подолгу смотрел на лаву. Теперь она была похожа на огненную реку или гигантское факельное шествие. Багровые огни искрились, двигались, гасли и снова вспыхивали, еще более яркие, а звуки невозможно передать — лава копошилась, шуршала, скрипела, вздыхала, барабанила, словно каменный дождь. Напротив палатки лавовый поток был выше десяти метров. Там, на валу, ни на минуту не затихало движение. Огромные перегоревшие глыбы постепенно косились набок, потом отрывались, соскальзывали, съезжали вниз, волоча за собой массу мелких камней и крошки. На месте оторвавшейся глыбы горела пурпуром раскаленная масса, и куски ее, величиной с ведро, также сползали вниз. Казалось, она состоит не из камня, а из какого-то тягучего, липкого вещества. Можно было часами не отрываясь глядеть на этот своеобразный калейдоскоп. А где-то в вышине грохотало, гремело, глухо кашлял вулкан, и все небо озаряли кровавые отблески. В более ясную погоду отсюда была бы отлично видна вершина кратера и взлетающие в небо раскаленные камни. Но из долины дул резкий ветер, мело, и виднелось только великое кровавое зарево.
Легли поздно. И хотя я чертовски устал, заснуть не мог. Особенно беспокоило меня, что и остальные не спали. Я слышал, как в темноте Вадим Гиппенрейтер спросил:
— Алеша, можно заранее предугадать, когда прорвется новый кратер?
Алеша Пронин, научный сотрудник Института вулканологии, ответил не сразу.
— Невозможно, — видимо поразмыслив, сказал он. — Пока что невозможно. Вулканология — слишком молодая наука.
Потом мы молча лежали в темноте, прислушиваясь к каждому звуку за стенами палатки, погруженные в свои мысли. Наверно, думали все об одном и том же: какую неожиданность может преподнести вулкан. Тем более что теперь он вел себя довольно странно: взрывы и грохот стихли, и доносилось только сильное шипение, свист, как будто над нашими головами пролетала бесконечная вереница реактивных самолетов. Я вслушивался затаив дыхание. Казалось, никто из нас не дышит. В темноте раздался голос Алеши Пронина:
— Что-то он странно начал себя вести.
Это про вулкан. Вулканологи всегда говорят о нем, как о живом существе.
— И что же из этого следует? — спросил Гиппенрейтер.
— Может, извержение прекратится, и лава перестанет ползти, — предположил Валерий Дрознин, но Алеша думал иначе.
— Наверно, забило кратер, — оказал он и тут же выдвинул новую гипотезу, которая зловещим призраком повисла над тесной, погруженной во тьму палаткой: — Либо откроется другой кратер. Паразитический. Так или иначе, завтра надо встать пораньше, еще до рассвета. Спите.
Легко сказать — спите. Какой тут, черт возьми, может быть сон? Я лежу с открытыми глазами, смотрю в черную, кромешную тьму и напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Страшная мысль, явившаяся днем, не дает заснуть, а тут еще эти разговоры, которые как бы подтверждают опасение, что в любой момент под ногами может открыться новый кратер. На душе паршиво, я невольно вздрагиваю при каждом звуке. Что-то барабанит по крыше палатки, иногда кажется, будто там носятся полчища испуганных мышей, а иногда будто пригоршни гороха сыплются сверху. Снаружи мороз, ни о каком дожде не может быть и речи, но все-таки я спрашиваю:
— Неужели дождь?
Спрашиваю, чтобы узнать, откуда эти странные звуки, что они сулят — дурное или доброе, а кроме того, хочется выяснить, спят ли остальные, — может быть, я один терзаюсь страхами?
— Вулканический пепел, — сонным голосом говорит Алеша.
Однако это объяснение меня мало успокаивает. Какой там, к черту, пепел, если по брезенту явно стучат мелкие камешки. Я прислушиваюсь к их перестуку и слышу мерный храп усталого человека. Меня берет зло. Ему, видите ли, на все плевать! Храпит, как у жены под боком. Мне кажется, будто все спят и не слышат этого барабанного грохота. Каждый дурак поймет, что это никакой не пепел… Где вы видали такой пепел, который барабанит, словно град, по крыше! Но что же это тогда на самом деле? Мой инстинкт самосохранения десятки раз задает этот вопрос, и я лихорадочно ищу на него ответ. Наконец я, кажется, нахожу его. Вернее всего, открылся новый кратер, который гораздо ближе к нам, и осколки выброшенных им камней падают на крышу палатки. И это странное завывание, свист и шипение доносятся тоже из нового кратера, а не из прежнего.
И вдруг — мощный взрыв. Кажется, в земле разверзлась новая дырка. Затаив дыхание, я прислушиваюсь, когда же с неба на палатку или рядом с ней начнут падать камни, но время идет, камни почему-то все не падают, а вулкан опять без передышки грохочет.
— Чихает, — сонно бормочет Валерий. Мне кажется, за этим словом стоит очень много: «Слава богу, все на своих местах, как тому и положено быть». Очевидно, я не ошибся, ибо вскоре со всех сторон раздается храп — все засыпают крепким сном намаявшихся за день людей. Пытаюсь заснуть и я. Если они спокойно спят, значит, опасности нет. Однако и эта мысль не успокаивает. Почему-то я начинаю думать о том, что такое человеческий коллектив. Мне вспоминается война, когда бывало, что маленькая горстка людей совершала невероятные подвиги, а бывало и так, что куда более многочисленные группы слепо подчинялись насилию, давали уничтожить себя, даже не попытавшись встать на борьбу. Видимо, они руководствовались правилом: «Как всем — так и мне». И все они были истреблены. Человеческий коллектив, собравшийся в этой тесной палатке, напоминает мне о тех печальных уроках. Он спит! Дрыхнет самым бессовестнейшим образом. И я уже не могу мириться с мыслью, которая еще недавно утешала: как всем — так и мне. Нет, не каждую группу людей можно назвать коллективом. Коллектив тем и отличается от стада баранов, что у него есть своя программа действий, есть ясная цель, в нем все единомышленники… Я не могу больше слышать этот позорный храп, мне хочется крикнуть, разбудить всех и сказать им прямо в глаза: отоспаться успеете и дома, а здесь, на вулкане, надо действовать. Но как? Я не знаю. Наверно, поэтому и не бужу их. И еще потому не бужу, что понимаю: все это мне нашептывает инстинкт самосохранения. Вот уж не думал, что он сохранил такую силу над современным человеком. Многие замечательные свойства исчезли, атрофировались, а этот инстинкт уцелел.
«Как всем — так и мне», — мысленно говорю я, как бы пробежав полный круг и не найдя ничего лучшего, опять вернувшись на то же место, с которого начал бег.
Вулкан грохочет. Я считаю удары, более отчетливо выделяющиеся в бесконечном грохоте. Насчитав полторы сотни, я, должно быть, заснул, потому что, когда открыл глаза, тут же понял: что-то изменилось, хотя в палатке по-прежнему темно. Я прислушиваюсь. Снаружи скрипят по снегу чьи-то шаги: скрип, скрип, скрип — все ближе и ближе. Кто-то шарит руками у входа, в палатку врывается порыв холодного воздуха, и с нар доносится вопросительное:
— Ну?
Узнаю голос Вадима Гиппенрейтера.
— Ветер и снег, — отвечает вошедший, и я уже знаю, что это Валерий. Он отряхивается и, зевнув, говорит: — Звезд не видно.
— Буран? — спрашивает Вадим.
— Не совсем, но что-то в этом роде. Будем спать.
Я забираюсь поглубже в спальный мешок, прижимаюсь щекой к нежной оленьей шкуре и тут же засыпаю.
Меня будят голоса. Ребята обсуждают, из чего смастерить временную трубу, потому что от нее остался всего лишь короткий кончик, и, когда дует из долины, печку растопить невозможно — ветер гонит дым в палатку, гасит огонь. Уже решено, что сегодня к кратеру идти нельзя, потому что в горах повисла белая мгла. В двух шагах ничего не видно, вытянутая вперед рука тонет, как в дыму. Честно говоря, я даже рад такому решению, потому что все еще чувствую усталость. А в то же время где-то закрадывается суеверная тревога: почему все мои расчеты рушатся, почему встреча с вулканом все время переносится со дня на день, какие силы — добрые или злые — отдаляют эту встречу? Может, это сигнал судьбы, предупреждающей меня, дающей время подумать, стоит ли мне вообще встречаться с вулканом, этим преддверием ада, как я мысленно его называю.
Сегодня дежурство Валерия. Он первым вылезает из спального мешка и, разломав ящик из-под мясных консервов, пытается сделать из дощечек трубу. Валерий сидит на колоде и вертит в руках тоненькие дощечки, видимо раздумывая, с чего начать, а Пронин потихоньку подшучивает над ним. Шутить здесь любят все, и, наверно, ребятам это необходимо.
— Ну вот, теперь он целый час будет курить, — упрекает Алеша, и не сразу поймешь — притворяется он или говорит серьезно.
— Подумать надо, — оправдывается Валерий, затягиваясь сигаретой.