Нет у меня другой печали
Шрифт:
Чем выше мы поднимались, тем дальше отступал горизонт: открылись подернутые дымкой вереницы гор, почти черная долина внизу и множество потухших кратеров вокруг нас. Эти немые копны казались мне подозрительными, будто они не умерли, а только задремали на какое-то время и в любой миг готовы опять проснуться. Глядя на них, я впервые со страхом осознал, что вулканы пробуждаются от сна, никогда не предупреждая заранее, так же внезапно, как человек.
Мы без отдыха поднимались почти три часа, пока не вышли к широкой гряде каких-то скал и камней, беспорядочно громоздившихся друг на друга. Самое неприятное, что и они были покрыты слоем снега и пепла, скрывшим коварные расщелины, в которые мы часто проваливались. Пробираться здесь было мукой. Один раз моя нога застряла, точно в капкане. Я долго не мог ее вытащить и освободился, только сняв сапог, который затем кое-как выдрал из этой западни.
Вулкан гремел где-то над нами, кажется, совсем рядом, но рассмотреть было ничего нельзя, так как нависли облака — то ли обычные, то ли порожденные извержением.
Мокрые от пота, подошли мы к широкой, черной полосе камней, которая уходила от вершины вулкана куда-то вниз, и конца ей не было видно. Огромные камни и скалистые глыбы здесь тоже хаотически громоздились высокой грудой, словно гигантский вал, торопливо насыпанный каким-то великаном. Почти вся насыпь была окутана паром. Местами он клубился, как над городскими трубами в раннее зимнее утро, а местами только воздух дрожал, как в знойный летний полдень над полем или рекой. Мы знали, что этот вал нам придется преодолеть, и долго стояли перед ним, охваченные сомнением. Спуститься вниз, найти его конец и обойти? Неизвестно, сколько времени потратили бы на это. Может быть, день, а может, и двух не хватит. А другого пути к верхнему лагерю нет — либо в обход, либо напрямик через этот злополучный, издали пугающий вал.
Мы выбрали второй вариант.
Едва начав карабкаться на крутой склон, я сообразил, что этот вал — работа извержения. То была вулканическая лава, еще не успевшая остыть, так как наши заснеженные сапоги оставляли на камнях мокрые следы, которые тут же испарялись. Все мои школьные представления перевернулись вверх дном. Почему-то я думал, что лава похожа на манную кашу, только, разумеется, черную. Мне казалось, она вытекает густая, как расплавленная сталь, и, постепенно остывая, твердея, становится твердой и гладкой, как лента шоссе. А она вот какая! Крупные глыбы, величиной с одноэтажный дом, большие и маленькие камни были ноздреватыми, перегоревшими в земных недрах и напоминали шлак. Видимо, хрупкие, они распадались на множество мелких осколков, местами превратившихся в липкую пыль.
Мы карабкались с камня на камень, с глыбы на глыбу, делая петли, отступая, двигаясь в обход, потому что время от времени в лицо нам веяло жаром, пропитанным запахом каких-то газов. Иногда я заглядывал в глубокие расщелины между спекшимися глыбами и видел там, внизу, ярко-красную массу — раскаленный камень. Из таких промежутков вырывались обжигающие струи воздуха. Я хотел было плюнуть в одно из этих отверстий, но воздушный поток выбросил слюну. Не скрою, мне стало страшно. Казалось, на всей земле нет более непостоянного и ненадежного места, чем этот проклятый вал, через который мы должны перебраться. Он был как живой. Нет, не он сам, а кто-то, лежавший там, внизу, под грудой скал и камней. Этот «кто-то» был велик и могуч, он ни за что не соглашался, чтобы его похоронили заживо. И поэтому он встряхивался, потягивался, рвался наружу, стараясь сбросить придавившие его скалы и камни. Мне чудилось, что каждое судорожное движение его пальцев, каждый вздох отдается на поверхности — нагромождения перегоревших, пористых камней непрестанно вздрагивали, скрипели, шуршали, словно кряхтя и постанывая от напряжения и ни за что не желая выпустить страшную силу, таившуюся внизу. Нередко большие и малые камни начинали сползать, катились вниз, обнажая раскаленное докрасна тулово гиганта, дыхание которого было таким жарким, что и в ледяной мороз опаляло щеки, заставляло пятиться, прикрывать глаза, сворачивать в сторону. Ничего подобного мне и не снилось. Я почувствовал неодолимое желание пуститься бегом через эти каменные джунгли, но здравый смысл подсказывал, что поступать надо как раз наоборот — красться медленно и осторожно, точно кошка к добыче, в любой момент готовясь к решающему прыжку. И я крался. Медленно, осторожно, выбирая точку опоры, придерживаясь за камни и чувствуя, как сквозь варежки пробивается тепло. Порой камень или крошки шлака ускользали из-под ног, тело как бы повисало в безвоздушном пространстве, медленно сползая куда-то по камням и обломкам. В такие мгновения возникало отчаянное желание схватиться за что-то незыблемое, прочное, что могло бы остановить это сползание, но я не хватался, так как знал, что это может повлечь за собой еще большую лавину, и наступит конец, бессмысленный и печальный. В такие минуты я уже не смотрел, куда плывет уходящая из-под ног масса, и только старался не упускать из виду гребень вала, откуда можно было ждать сорвавшегося камня, который свалится, придавит и навек заточит тебя в каменном гробу. Это были редкие мгновения, и длились они какую-то секунду, но каждая такая секунда превращалась в вечность, в течение которой можно было поседеть. Самое странное, что в такие мгновения неудержимо хотелось громко говорить, смеяться, неудачной шуткой обратить на себя внимание товарища, как бы возвещая всему вокруг, что ты жив и здоров. Очевидно, это было что-то вроде нервного смеха. И еще одно открытие сделал я для себя. Может быть, сделал его не тогда, может быть, потом, когда мы уже пересекли роковой вал: я понял, что и здесь, как в жизни, нельзя ходить по хоженым тропам. В жизни это чисто символическое понятие, но здесь оно приобретало прямой, болезненно осязаемый смысл. Идущий впереди расшатывает еле сцепленные друг с другом камни, и, двигаясь по его следам, ты гораздо больше рискуешь, так как расшатанное нагромождение камней от малейшего прикосновения может ринуться вниз, увлекая за собой и те, что нависли над твоей головой. Хоть немножко, хоть чуточку, хоть на дюйм в сторону, но ищи свой путь и при каждом шаге выбери и проверь свою точку опоры.
Когда я соскочил с большого пористого камня в глубокий, запорошенный пеплом снег, мои ноги дрожали и я был мокрый, как мышь, от пота. Мы с Олегом рухнули прямо на снег, даже не сбросив рюкзаки, и, как по команде, разразились все тем же, ничего доброго не сулящим нервным смехом. Потом, стянув варежки, расстегнули ремни. Ветер нес от лавы теплый воздух, и я опять почувствовал во рту странный, уже знакомый вкус. И вдруг вспомнил: так пахло дома, этот вкус я узнал в далеком детстве, вертясь возле матери, которая стирала белье каким-то щелоком. И от нахлынувших воспоминаний далекого детства окутанная паром лава стала не так страшна мне, вроде ближе и понятнее.
Когда мы наконец встали и я поднял варежки, они были твердыми, как жесть, и только тут я понял, какой мороз. Мы поднялись на две тысячи метров над уровнем моря, а самая крутизна была еще впереди. Через несколько десятков шагов последовало новое открытие: снег был подернут такой жесткой коркой, что ноги не только не проваливались, а скользили, будто по льду. Впереди, насколько хватал глаз, дыбилась каменистая ледяная пустыня. Здесь не виднелось уже ни пучка травы, не было больше следов белых зайцев и куропаток, которые часто встречались нам внизу. Мрачная пустыня без малейших признаков жизни! И хотя мы шли почти не отдыхая, ледяной холод пробирал насквозь, сжимал дыхание. Мои кирзовые сапоги, смазанные рыбьим жиром, задубели, их голенища смерзлись ледяной гармошкой и натирали ноги. Меня охватывала странная, никогда прежде не испытанная сладкая дрема. Я шел, как во сне, и, казалось, начал этот путь очень, очень давно. А может, все это и впрямь лишь гнетущий сон, думал я. Бывает же так: видишь кошмарный сон, каким-то уголком сознания понимаешь, что это сон, хочешь проснуться, высвободиться из его объятий, и не можешь — нет сил. В эти минуты я прекрасно понимал, как человек замерзает на зимней дороге. И очень жалел, что оставил в среднем лагере бутылку спирта. Как пригодился бы сейчас глоток!
— Боже упаси, — сказал Олег. Он остановился, и я видел, как покачивается из стороны в сторону его высокая, тонкая фигура, точно маятник, перевернутый вверх ногами. — Достаточно даже чайной ложки — упадешь и не встанешь.
Темнело.
Мы перевалили через горбатый хребет, похожий на верблюжью спину. Где-то здесь расположена палатка — верхний лагерь, в котором живут вулканологи. Однако ничего не было видно. Ужасно не хотелось ночевать под открытым небом. Мучила жажда. В палатке мы нашли бы все — и теплый ночлег, и горячий кофе. Мы плелись, с трудом волоча ноги, внимательно смотрели по сторонам, не пропуская ни одного камня, которые издали смахивали на палатку. Наконец у одного из больших камней увидели шест, а на нем что-то трепыхалось на ветру. Это «что-то» оказалось красной рубашкой. Значит, лагерь тут. Мы принялись кричать, свистеть, хоть и не питали особенной надежды, что кто-нибудь услышит, ибо вулкан грохотал, как тысячи орудий. На секунду послышался человеческий голос, но, как мы ни напрягали слух, он больше не повторился. А сумерки густели, насыпь лавы из черной становилась красной, искрящейся, и мы уже думали свернуть к ней, подыскать местечко потеплей для ночлега, как вдруг в небо взвилась белая ракета.
— Слава богу, — сказал я.
— Слава богу, — эхом откликнулся Олег, и мы поспешили в ту сторону, где вспыхнула ракета.
Через несколько минут остановились у небольшой впадины. Из короткой трубы выскакивали искры и тут же гасли, подхваченные ветром. Палатка стояла в котловине, в защищенном от ветра месте, поэтому мы раньше и не увидели ее. Крыша была занесена смесью снега и пепла. Если бы не искры, летящие из закопченной трубы, мы снова прошли бы мимо, так ничего и не заметив.
Я часто думаю о причудах судьбы, которая сводит и разводит людей. Я отнюдь не фаталист, но иной раз человеческие пути так странно перекрещиваются, что мы не находим другого слова для объяснений, нежели «фатальность».
На сей раз судьба поднесла мне сюрприз: свела с человеком, о котором я часто думал и с которым давно хотел познакомиться.
Окутанные клубами пара, мы с Олегом ввалились в палатку и, буркнув приветствие, плюхнулись на чурбаки у входа. При свете нескольких свечей я увидел троих мужчин. Один, коротко стриженный, седоватый (казалось, его волосы усыпаны вулканическим пеплом), сидел перед железной печкой и разводил огонь, второй — молодой, с продолговатым лицом, — забравшись на нары с голыми ногами, латал порванные брюки, а третий (похожий на актера Дружникова, только гораздо моложе) лежал в полосатой матросской тельняшке и курил.
— Пить, — чуть ли не в один голос попросили мы.
— Воды или чаю? — спросил седоватый и сам же решил за нас: — Вода ледяная. Нельзя. Смешаю с горячим чаем.
Мы одним духом выдули по две кварты теплой воды и только после этого приступили к церемонии знакомства.
— Алексей Пронин, — назвался молодой человек, зашивавший брюки.
— Валерий Дрознин, — приподнялась на нарах полосатая тельняшка.
— Вадим Гиппенрейтер, — протянул руку седоватый и, держа в другой руке чайник, спросил: — Может, еще?