Нет времени
Шрифт:
На этом, правда, советская культура и спалилась. Если «банка тёмного стекла» ещё была каким-никаким «явлением духовной жизни», то та же самая банка в ларьке быть таковым решительно отказывалась. Вещи стали значить то, что они и должны значить: объекты потребления и ёмкости для их хранения. Все дела.
И какова же мораль всей этой истории?
Нет, я отнюдь не собираюсь обличать «вещизм» советских людей, издеваться над несчастной банкой из-под пива и сияющим инопланетным магазином, набитым чем-то там сверкающим и переливающимся. Совсем даже наоборот.
Существует известная закономерность: если человеку не хватает всего, он ещё может это пережить. Но если у него есть всё, кроме чего-то одного, он начинает думать, что это одно стоит всего того, что у него есть. При этом он, может быть, сможет
Так что судьбу советской цивилизации можно было предсказать ещё в семидесятые — по книжкам Стругацких, если бы их тогда смогли внимательно прочесть. Правда, вряд ли это что-то изменило бы: революционное право первородства уже было разменяно (не на деле, так в мыслях) на чечевичную похлёбку, точнее — на гамбургер.
Тем не менее урок на будущее остаётся. То, что слишком яростно отвергается, в конце концов становится навязчивой идеей.
Есть такая невесёлая русскую сказка насчёт халявы. Русский народ, видите ли, не всегда её любил. Так вот, есть одна байка про то, чем кончается пользование «почти дармовым». Нет-нет, это не про попа и работника его Балду — это уже «литература». Это та самая, где звучит зловещая присказка: «Бери моё добро, да горе-злосчастье впридачу».
Похоже, именно это мы по глупости и сделали, накупив на Западе «сникерсни».
Газонокосильщик. На смерть Жака Деррида
Мыслить — это значит подтачивать (entamer) эпистему резцом своего письма.
entamer la fermet'e — подорвать стойкость
entamer le cr'edit — поколебать веру
entamer la r'eputation — подмочить репутацию
Итак, 9 октября 2004 года в Париже скончался Жак Деррида.
Смерть человека, понимавшего мир и жизнь (собственную в том числе) как «текст», а «текст» как слоёный пирог из «подразумеваемого» разной степени пропечённости, должна была быть обозначена именно словом «скончался» — с очевидной отсылкой к «кончился» и дальнейшим разматыванием клубка аллюзий и аналогий, более или менее рискованных, вплоть до непристойных (мэтр разрешал, он и сам был «весёлый такой»). На том и покончим с этим: желающие проводить Дерриду по-дерридиански и без нас найдутся. Найдётся ведь какой-нибудь гуманитарий, философствуя надувным молотом, напишет про деконструкцию червями. И не то чтобы Деррида не заслуживал некоторого «постмодернизма», то бишь глумления, в том числе и посмертного, — но лучше оставить это дело профессионалам из числа его выучеников.
Хотелось бы избежать и другого: реактивности. Что говорить: людям, которым сам Деррида и всё с ним связанное, было глубоко чуждо и отвратительно (это я и про себя тоже), смерть апостола «постмодерна» может показаться хорошим поводом от этого самого откреститься, хотя бы самим тоном. То есть написать: «вот, постмодернизм умер, наступает эпоха» — дальше по вкусу… ну, скажем, «новой искренности и новой серьёзности». Или «новой традиционности». Или осетринки с хреном.
А вот хрена вам. Постмодернизм не умер. Умереть может живое, а постмодернизм был «носферату» с самого начала. Возможно, сам Деррида плюс ещё несколько официальных «отцов-основателей», были тем живым началом, что ещё придавало голему некоторую уязвимость. В крайнем случае можно было сослаться на мнение мэтра (он сам, впрочем, таких ситуаций тщательно избегал). Теперь же, когда Деррида умер, машинка «деконструкции» зажужжит ещё веселее. Газонокосилка мысли уже скосила мозги парочке поколений, тем самым доказав свою эффективность. «Чего ещё надо».
Однако сам проектировщик газонокосилки всё-таки заслуживает некоторого внимания.
Жак Деррида был профессиональным маргиналом — то есть человеком, рождённым на краю пространств и умеющим (и любящим) удобно
Это всё, впрочем, было потом, а пока Жак Деррида продолжал своё образование. После обучения в традиционной еврейской школе он переехал в Европу, учился в Ecole Normale Sup'erieure, потом был ассистентом в Сорбонне. С 1964 г. Ж. Деррида — профессор философии в Grandes Ecoles в Париже. С 1968 по 1974 он постоянно преподает в университете Джонса Хопкинса, а после 1974 — в Йельском университете.
К тому моменту уже вышли три его сочинения: «Голос и феномен» (La Voix et le ph'enom`ene), «Письмо и различие» (L'Ecriture et la diff'erence) и «Грамматология» (De la Grammatologie). Эти книги, собственно, и положили начало той интеллектуальной стратегии, которая сейчас стала «широким путём» философствования.
Далее следует sucсess story, слишком известная, чтобы воспроизводить её лишний раз. Отметим только, что Деррида довольно скоро вошёл в ряды живых классиков, обзавёлся последователями и подражателями. Одно время его влияние на культуру было тотальным. Дерриду цитировали и превозносили такие разные люди, как, скажем, американские политики и английские авангардные кинорежиссёры (скажем, Гринуэй). Дерридой клялись, Дерриду проклинали, в общем, повсюду была сплошная плотная «деррида». Особенно забавен был культ «дерриды» в Советском Союзе: он был обожаем людьми, не читавшими ни одной его книги (или прочитавшими несколько случайно переведённых статей). Его любили заочно. Когда Деррида приехал в СССР в 1990 году, это было Событие. Его появление в МГУ вызвало фурор, сравнимый с ранними спектаклями театра «Современник».
Своим успехом Деррида был отчасти обязан политике французского истеблишмента, поощрявшего интеллектуализм, особенно в гуманитарных областях. В частности, именно во Франции создалась и поддерживалась уникальная ситуация долговременного массового интереса к философствованию, благодаря выстраиванию цепочек отношений между собственно академической философией, «вольным философствованием» вне университетских стен, литературой, журналистикой, политикой (в особенности левой и «оппозиционной») и масс-медиа. В этом сложном переплетении была выработана новая функция интеллектуала — как проблематизатора, то есть человека, не столько решающего, сколько ставящего проблемы перед обществом. Как правило — затем, чтобы отвлечь это самое общество от реальных проблем, или навязать «самой постановкой задачи» какие-нибудь непопулярные решения. То есть — изощрённо загаживать чужие головы, причём в глобальном масштабе. В чём, вообще говоря, и состоит историческое предназначение всей «левой» мысли. Хорошим примером может послужить, скажем, тот же Андре Глюксман, мыслитель, имя которого знают даже в дикой России — и отнюдь не только на философских факультетах, но и в российской армии: «есть за что».