Неубедимый
Шрифт:
— «Сожалеть» — это слишком здешнее понятие, — парировал Кастор. — Слишком человечье. Вы долго были среди них, забыли, как оно у нас. Была почти неразрешимая задача. Нашлась элегантная возможность её решить. Кто бы не воспользовался такой возможностью?
— Невзирая на то, что за подобный проступок грозит наказание? — нахмурился букинист.
Кастор снова посмотрел на Эрикссона, как бы спрашивая у него разрешения говорить от имени двоих.
— Так уж вышло, что на второй ступени информация циркулирует свободно. Если о наказании знает один — знают все. Узнав о нём, я задумался
— Как будто мы с ними не взаимодействуем, — подал голос Эрикссон. — Получается, что мы уже без вины наказаны.
— И мы, не сговариваясь, решили провернут этот трюк, — закончил Кастор. — Но просчитались. И теперь готовы нести заслуженное наказание. То есть и дальше общаться с этими живыми несмышлёнышами, которые способны запороть даже самое верное дело!
Кастор поднялся с пола и раскланялся. Полупрозрачный Эрикссон, как дырявый надувной матрас, продолжал полулежать там, куда его швырнул букинист.
В лавке было тихо-тихо. Тикали невидимые часы. А, нет, не часы. Кто-то постучал в дверь. И перед этим «кем-то» она нехотя открылась. И даже не пнула его под зад, как Дмитрия Олеговича.
На сцене появились новые персонажи: Даниил Юрьевич в сопровождении Трофима Парфёновича.
— Ну, теперь все как будто в сборе? — отодвигая книги, сказал букинист. И стал выше ростом, шире в плечах. — Ну-ка, ну-ка, идите сюда, любезнейший. Вы, вы. Шеф, стало быть. Мунгов, стало быть. Ближе, ближе. Ай да шеф. А он точно живой? Да ну, не верю я в это. Падай, тело.
— Нет, я не живой, — ответил Даниил Юрьевич, и не думая падать.
— Осечка, — покачал головой букинист. — Ладно. С вами после, а пока — эти двое. Да поднимись ты, ветошь.
«Ветошь», он же — Эрикссон нехотя принял горизонтальное положение и перестал просвечивать. Превратился в обычного неприметного человека средних лет. Если бы кто-то заглянул сейчас в букинистическую лавку, он не увидел бы ничего необычного: сидит за столом хозяин, и, как видно, рассказывает что-то интересное, потому что все покупатели, все, сколько их было в лавке, собрались и слушают его внимательно-внимательно. Некоторые, быть может, и не стали бы его слушать, да выхода не было. Не только Бойцы и шемобор Маркин, но и все мунги угодили в ловушку: даже подумать о бегстве не могли, не то что сделать какое-либо движение, предвосхищающее побег.
— С вашего позволения, я продолжу, — напомнил о себе Кастор, кланяясь ещё учтивее прежнего. — Итак, убедившись в том, что мне это ничем не грозит, я решил воспользоваться вашим могуществом в мирных целях. Если коротко, то вот эти чистые и невинные дети… шемобор, отойди в сторону, я тебя не знаю и не хочу за тебя отвечать… вот эти дети, за исключением шемобора, который не хочет отходить в сторону и делает вид, что я не с ним разговариваю, исполнили в городе все желания, какие только можно было исполнить. Остались одни невыполнимые.
— Значит, внешность обманчива. На вид эти ребята не очень сообразительные, — отвечал старик. — Идею уловил, умолкни. Следующий. — Узловатый палец указал на Эрикссона.
— Мой ученик совершил проступок. Очень серьёзный. И был наказан. Я был так зол на него, что наказание продлилось дольше, чем положено. Я всё никак не мог его простить. А когда простил, решил компенсировать тяжесть наказания. И подготовил ему подарок.
— Подарок — это я? — уточнил букинист. — Ты только не стесняйся.
Эрикссон развёл руками — мол, да, так получилось, что подарок — это вы, надеюсь, вы не в обиде.
— Знаете, если бы у меня был ученик… И я его простил. То я бы ему хорошую книгу подарил. А если бы я был мунговским надсмотрщиком и мои холопы выполнили все желания в городе, я бы им подарил несколько месяцев отдыха. Они, наверное, заслужили. Но уж никак не лез бы в чужую жизнь, непонятную мне, болвану. Как это сделали вы оба!
— Мы рассудили так, — снова вмешался Кастор, — что от вас не убудет, а в мире прибудет. Скажите, ваша умудрённость, что мы, болваны, сделали не так?
— Ничего не появляется из ничего и не исчезает никуда, — отвечал старик, — Будто не знаете. Я не для того отправился на покой, чтобы какие-то взломщики возвращали мне память. Я не для того забыл всё, что умел, чтобы кто-то пользовался моими умениями втихаря. Быть в мире и не означить своего существования — это такое наслаждение! А вы хотели лишить меня этого!
— Но вы же потом всё забудете, ваше превосходительство! — продолжал лебезить Кастор.
— Забыть-то забуду. Но для убедительности придётся неделю полежать в коме. Так себе удовольствие. Да ещё и лавку закрыть на это время.
— На время вашего отсутствия здесь останется кто-то из них, — наконец вступил в разговор Трофим Парфёнович и указал на притихших мунгов.
— Не доверяю я им! Нет в них живой человеческой души! — сварливо отвечал старик.
— Есть. Есть и у каждого. Вы слишком строго спрашиваете.
— И в первую очередь — с себя! С себя строго спрашиваю! Имею право строго спросить и с вас. Но что с вас просить, а? Как глупо, как нелепо, я почти прожил достойную жизнь. Не идеальную, но хотя бы достойную. При жизни я наметил контуры многих жизней. Теперь проживаю их, одну за одной. Отметаю непригодное, радуюсь удачному. Хочу распробовать все до единой. А на этот раз взял книжную жизнь, чужую, вынул из неё все тяготы и сомнения, оставил только книги и печку, да подвал, да шаги за окном. Без любви, безумия, хоровода странных встреч. И жизнь получилась! Без грехов и гордыни, главное — без гордыни. Невидимая миру жизнь. Я не искал после этой жизни покоя, но мог бы найти его. Если бы не вы.
— Жизнь ещё не кончена. Вы сможете всё забыть и дожить её, — напомнил Трофим Парфёнович. Со стороны жутковато было наблюдать этот диалог мёртвого с ещё более мёртвым.
— Это уже не будет достойная жизнь. Ведь мне придётся уничтожить их всех, — кивок в сторону первой ступени.
— В этом нет необходимости, — возвысил голос Трофим Парфёнович. — Можно устроить…
— Я так хочу! — был ответ. — Раньше надо было устраивать.
— А как же старое доброе правило о помиловании? Последняя соломинка, за которую цепляются все утопающие? — встрял Кастор.