Неудачная поездка
Шрифт:
– Васькой звали, - быстро сказал Супрунчук.
– Пилипенко Вася... Федорович... Ваську ранило, я говорю: "Иди, Вася, в санбат". Вася: "Не, не пойду..." Если б знать... Такой друг был Васька, товарищ мой боевой... Супрунчук, отворачиваясь, поскреб корявым пальцем в уголке глаза.
– Отлично, Алексей Николаевич, - оживившись, закивала Нила, - вы нам это и расскажите. Значит, был бой, и вашего друга ранило, а вы ему говорите... Ну, по порядку. Только держите сами микрофон, у меня рука устала.
Супрунчук взял хрупкий микрофон своей большой, негнущейся
– Начали, Алексей Николаевич.
Супрунчук сипло кашлянул и с кривой, растерянной полуулыбкой стал глядеть на микрофон. У него затряслась и другая рука.
И тут Марина наконец поняла. Супрунчук боялся! Боялся ужасно, невероятно, до потемнения в глазах и остановки дыхания. Точно так же, как пугалась Марина, когда ее вызывали к доске во время тех самых самовольных каникул.
– Нил, может, пофотографируем пока, а?
– сказала она Ниле.
– И солнце какое хорошее.
– Ладно, - со вздохом кивнула Нила.
Марина сняла с плеча фотоаппарат и оглядела двор. Ей понравился пышный куст бузины с четкими пятипалыми листьями и множеством кое-где распустившихся соцветий.
– Алексей Николаевич, - сказала Нила, - вы пока переоденьтесь. Белую рубашку, парадный пиджак, ну и галстук, конечно, если есть... Какой несообразительный, - пожаловалась она, когда Супрунчук ушел в дом, - прямо горе с ним...
Она снова вздохнула и стала смотреть перед собой, накручивая на палец прядку волос.
Супрунчук появился на пороге. Он покашливал, суетливо разводил руками и как-то странно им подмигивал.
– Эт-та... Сорочки свежей не того... нету... Кгм. Г-ха! Старуха моя, эт-та... второй месяц в больнице, как его... ренматизм. Г-ха!
– Понятно, - сумрачно отозвалась Нила.
– Ничего, пусть будет в этой, - сказала Марина.
– Идите сюда, Алексей Николаевич. Сядьте, пожалуйста, на табуреточку... как вам удобнее...
– А пинжак у меня тоже того... нету. Начальница ваша строгая такая, эт-та... Заметила она или нет?
– Супрунчук проговорил это, прикрывая рот ладонью, чтобы не услышала Нила, и Марина успокоила его:
– Не страшно. На фото будет как новый, Алексей Николаевич.
– Никифорович, - наклонившись к Марине, которая поправляла воротник его рубашки, вдруг сказал Супрунчук.
– А зовут Антон. Антон, значит, Никофорович Супрунчук.
– Господи!
– плачущим голосом сказала Нила.
– Чего ж раньше молчали?
– Да так оно... Кгм. М-да.
Марина, примеряясь, отступила назад, глядя в видоискатель. Нила прикрикнула:
– Кепку забыли! Снимите кепку!
– Так это... Ну, значит, ладок. Как сказано, так и сделано.
Супрунчук стащил с головы свою шестиклинку, обнажив совершенно лысый череп. Марина фыркнула и опустила фотоаппарат.
– Бликует!
– Ну, я не знаю...
– Нила слабо передернула плечами, как-то сразу сникнув.
– Ладно, Антон Никифорович, вы ее наденьте обратно.
Марина сделала несколько снимков у куста бузины, потом хотела еще снять Супрунчука на фоне стены из неоштукатуренного кирпича, но было нехорошо по свету, и она решила не рисковать.
Потом снова была неудачная попытка разговорить Супрунчука, но ничего путного о его трудовых успехах они не узнали. Оказалось, что Петр Степанович, директор школы, очень хороший человек, и Воля Матвеевна, его жена, биологичка, тоже добрая женщина, и Андрей Иванович, завуч, хороший человек, и химичка, и физик, и физкультурник... Вот только немецкий язык Гена ходит на танцы в клуб, а это несолидно... При упоминании о немецком языке порядочно-таки раскисшая Нила встрепенулась, но оказалось, что "немецкий язык" - это вовсе не тот немецкий "язык", который был ей нужен для полноценного портрета Супрунчука, а всего лишь учитель немецкого языка Геннадий Спиридонович. Нила опять впала в состояние сонной задумчивости и вряд ли слышала продолжение рассказа Супрунчука о том, как этот самый Гена подарил ему чудесный, чуть поношенный костюм, который он, Супрунчук, не снимает уже пятый год...
– И вот, эт-та, самый этот костюм на мне он и есть, - закончил Супрунчук свой рассказ, который, конечно же, никуда не записывался ввиду абсолютной его бесполезности.
– Ладно, - вяло кивнула Нила, - теперь принесите альбом с вашими фотографиями. Мы отберем.
Супрунчук снова пошел в дом, и тут Марина впервые заметила, что он как будто немного прихрамывает. Его долго не было. Они молча сидели. У Нилы был усталый и раздраженный вид, она вздыхала и часто потирала виски.
Наконец появился Супрунчук и со своим обычным сокрушенным видом, к которому они уже привыкли, подошел к ним. Он положил на стол одну-единственную фотографию, бледно-коричневую от старости.
– Да так оно... нету больше, - опередив вопрос Нилы, проговорил Супрунчук.
– Как-то оно не получилося... Н-да.
Супрунчук был сфотографирован сидящим на канистре из-под бензина, а вокруг расстилалось донельзя взрытое, словно перепаханное, сплошь в каких-то заполненных водой колеях пространство. Лишь вдали, у кромки фотографии, виднелась непонятная темная масса.
– Танк, - сказал Супрунчук и постучал ногтем по фотографии.
– Ихний. Наш хлопец гранатой подбил. А вот имени уже не припомню...
– Мы ее переснимем и вернем.
Нила взяла фотографию и спрятала в сумку, а потом на мгновение задумалась.
– Через двадцать минут автобус, - сказала она, глянув на часы, - а потом уже три часа автобусов не будет. Есть ли смысл в дальнейшей беседе? Не уверена... Надо решать, - прежним деловым тоном проговорила она, глянула на неуверенно что-то пробормотавшую Марину и, встав из-за стола, коротко приказала: - Едем!
Когда они, попрощавшись с Супрунчуком, торопились к остановке, Марина обратила внимание на чьи-то тяжелые, прерывистые шаги, не отстающие от них. Она оглянулась. Сзади, задыхаясь и сильно хромая, за ними спешил Супрунчук.