Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
— Я приехал проведать тебя. У меня отпуск. Я работаю теперь.
Шмаков молчал. Лицо его раскраснелось от вина. Он беззвучно задвигал сизыми губами — раньше я не замечал за ним такого.
— Ты на пенсии? — спросил я.
— Сорок два рубля, — отрывисто и недовольно сказал он.
— Я буду помогать тебе.
Он стрельнул в меня глазами и ничего не ответил.
У ржавого. ведра с выбитым дном возилась курица. Она подняла голову и уставилась на нас одним глазом.
— Надо покормить, — буркнул вдруг
Когда он вернулся, в руках у него была та самая консервная банка с прикрученной к ней сучковатой палкой, которую я видел на кресле. В банке оказалось немного пшеницы. Он высыпал её в руку, спустился с крыльца и аккуратно рассыпал пшеницу по земле.
Курица клевала с жадностью.
— Моя, — кивнув, гордо сказал Шмаков. И вдруг заорал хриплым голосом: —Цып–цып–цып!
Я вздрогнул. Курица шарахнулась к засохшему шиповнику. Шмаков торопливо подошел к калитке, открыл её и, высунувшись наружу, прокричал ещё раз: «Цып–цып–цып!»
— Гуляет где-то, —озадаченно объяснил он, глядя в сторону. — Их две у меня. Через день несутся. — Он помолчал и прибавил: — Сегодня ни одного не было.
— Может, вторая несется сейчас?
Шмаков и на этот раз не удостоил меня взглядом.
Подумав, проворно поднялся на крыльцо и заглянул в кладовку, отгороженную от коридора дощатой перегородкой. Пол в кладовке был изгажен куриным пометом, в углу стояли, один на одном, два ящика, в верхнем было гнездо.
— А что, они не в подвале разве?
— В каком подвале? — спросил он, глядя перед собой.
— Ну, в подвале. Где раньше были.
— Нет, — сказал Шмаков и решительно помотал головой. — Я уступил подвал. Мне здесь удобно. Я Лопатиным уступил. Мы с ними в хороших отношениях. — Он сказал это с гордостью.
Ночью в подвале под нами крякали утки.
— Есть хотят, —прошептал я.
Мать не ответила. Но она не спала — я различал в падающем из окна тусклом свете блеск её глаз. Мне сделалось не по себе. Кажется, никогда ещё я не чувствовал себя так одиноко.
В кухне на топчане храпел пьяный Шмаков. Вологолов не появился ещё в. нашем доме.
— Гуси кричат, — громко сказал я.
Мать молчала. Я приподнялся на локте, встревоженно заглядывая ей в лицо.
— Какие гуси! — устало проговорила она.
Звук её голоса успокоил меня, я лёг на скрипнувший диван и некоторое время глядел в потолок.
— Утки, — поправился я. — Ты не слышишь?
За окном, далеко от нас, протяжно зашумел и умолк ветер.
— Слышу, —сказала мать и вздохнула. — Спать давай.
— Мария! — ещё раз громко позвал Вологолов.
Мать, босиком выбежав из комнаты, порывисто обняла меня. Притворства не было в этом — мой внезапный визит к ним явился для нее, быть может, большим сюрпризом, чем для Вологолова: уезжая, я обещал лишь позвонить после возвращения из Алмазова.
Вид
Она прижалась щекой к моему лицу, но тотчас отстранилась и взгляд её беспокойно проник — в мои глаза.
То ли выпитое у магазина вино подействовало на Шмакова, то ли он сообразил, что я не собираюсь причинять ему зла, но он как-то разом ожил, засуетился и теперь держал себя так, словно мы расстались с ним месяц назад.
Когда он снял в комнате кепку, блеснул голый череп: от волос, которыми он прикрывал когда-то лысину, осталось лишь несколько свалявшихся клочков — на затылке и возле красных ушей. Я спросил, как он чувствует себя.
— Очень хорошо! Прекрасно! А Митрохин помер! — прибавил вдруг он и засмеялся, ощеря остренькие зубки — одного, переднего, не хватало. — А я ничего. Помнишь Митрохина? Возчик, на ферме у меня работал. Помер весной.
Он снова засмеялся и мне сделалось зябко от этого его смеха.
— Что же ты телеграммы не дал, не предупредил? — дружески гудел Вологолов. — Встретили бы. Ты каким поездом?
На его плотной шее белел крестик пластыря.
Я не ответил и шагнул было вперёд, но остановился, глядя на сверкающий пол.
— Ничего–ничего, — сказала мать, и я снова ощутил на себе её быстрый, пытливый взгляд — её беспокоило мое поспешное возвращение из Алмазова. — Проходи. Мы ужинаем как раз.
В автобусе, по дороге в Алмазово, я с беспокойством думал, не обидят ли Шмакова мои подарки, не воспримет ли он их как компенсацию за давнее мое предательство и многолетнее молчание потом. Увидев Шмакова, я понял, что опасения мои напрасны. Я открыл чемодан и молча стал выкладывать на стол все, что было там.
Я огляделся. Те трое или четверо мужчин, которых я заметил среди многочисленных в магазине женщин, были далеки от комплекции Шмакова. Я подождал. В магазин вошёл худощавый подросток.
— Простите, — сказал я. Подросток с неудовольствием повернулся ко мне. — Вы не скажете, какой размер рубашки вы носите? Мне приятелю подарить — он как вы примерно.
Нейлоновая рубашка, шерстяное кашне в черную и белую полоску, безразмерные носки, высокая, тонкого стекла чашка с блюдцем — в былые времена Шмаков любил чаевничать — все это я выбирал тщательно и с сомнениями, но сейчас, в запущенной комнате, на столе, где валялись вверх лапками дохлые мухи, подарки мои выглядели более чем нелепо. Каждый из них Шмаков встречал с каким-то удивлением, затем принимался суетливо благодарить меня, но ни на одной вещи его взгляд не задержался надолго — нетерпеливо убегал назад, к чемодану.