Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
— Ты не проголодался?
Она впервые назвала меня на «ты».
— Тут буфет есть, — сказал я.
— Я ужасно голодная. У меня есть деньги.
— У меня тоже.
— Устроим складчину! Я всегда ем здесь —иначе не доплетусь до дому.
Я пошел сдавать коньки, а когда вернулся — около нее был тот самый мужчина в черном трико, с которым она каталась. Он улыбался и что-то говорил ей вполголоса. Она слушала его, смешливо сложив трубочкой раскрасневшиеся на морозе губы. Прошла минута, прежде нем она соизволила заметить
— Я должна покинуть вас.
— Жаль, — произнес он.
Тая посмотрела на меня с весёлым вызовом.
— А мне —(нет!
Пять долгих часов шел автобус. В нетерпении, с которым я ждал встречи с Леной, была, может быть, и тайная надежда, что Лена освободит меня от жены Миши Тимохина.
Пока мы убирали квартиру, Шмаков ни разу не присел отдохнуть. Мы вытирали пыль, драили полы, выметали из шкафа паутину и заплесневевшие корки хлеба. Шмаков суетился и лебезил. Я отвечал ему односложно, чтобы не выказать подкатывающую к горлу брезгливость— и к этому чужому мне человеку, и к его запущенному жилищу.
Шмаков был щедр: решившись раз назвать меня сынком, вставлял это слово едва ли не в каждую фразу. Но как и я к нему, он, конечно же, не испытывал ко мне ровно ничего. Я неожиданно свалился ехму на голову, и он спешил извлечь из этого счастливого обстоятельства все возможное. Для себя он нашел объяснение моему появлению здесь: я приехал, опасаясь неприятностей на работе, ответственности за то, что бросил его. Он даже чувствовал за собой некоторую силу, но ещё не решался воспользоваться ею — боялся повредить себе. Да и какая в этом была надобность, если я и без того смиренно выполнял все его незамысловатые прихоти?
В буфете мы взяли кофе и сосисок. Тая уплетала их с весёлой жадностью. Потом подвинула тарелку мне.
— Это вам. А то я все съем. — Она опять звала меня на «вы». — Ешьте и не думайте о Тимохине.
— С него вы взяли?
— Я проницательная. Вы думаете о Тимохине и злитесь, что я затащила вас сюда.
Не поднимая глаз, я отпил кофе. Он был теплым и приторным. Я поставил стакан.
— Пойдемте? — сказал я.
— Но вы не доели.
— Я не хочу больше.
— Тогда я их съем. Я ещё никогда не оставляла сосиски. А Тимохин их ненавидит. Он говорит, что от них гастрит.
Я невольно улыбнулся. Это походило на Мишу: он ужасался, если я брал в столовой шницель или борщ на свинине. Миша назубок знал, от какой еды — какие болезни.
Мы вышли на улицу. Шел снег. Тая молчала.
— Послушайте, — сказала вдруг она. — У вас живы родители?
— Живы, — напряженно ответил я. — Почему вы спрашиваете об этом?
Помедлив, она пожала плечами. Снежинки касались её серьезного лица.
— Как странно! Вы моложе Тимохина, и выглядите моложе, но мне почему-то все время кажется, что вы старше его. И меня тоже. Видите, я даже на «ты» не решаюсь перейти. Наверное, вы
— Нет, — -сказал я. — Совсем нет.
Мне было неприятно, что она заговорила об этом.
— А я вам верю, — задумчиво сказала она. — С мужчинами, которые знали много женщин, я не так себя чувствую. Свободно. А вас я почему-то боюсь.
Она повернула голову и внимательно посмотрела на меня.
В проходе между сиденьями примостилась на мешке женщина. Несколько раз я ловил на себе её взгляд, но она тотчас отводила глаза к окну, за которым грузно поворачивалось бескрайнее кукурузное поле. То ли раньше знала она меня, когда мы жили в Алмазове, то ли была в клубе во время скандала, который разразился из-за нашего. со Шмаковым появления там…
До автобуса оставалось полтора часа. Шмаков епал, но когда я, поднявшись, взял полотенце, он открыл глаза. Яркий утренний свет падал ему в лицо. Осоловело глядел он на меня, соображая, кто я и откуда взялся здесь.
От вчерашних мгновенно сменяющих друг друга выражений то подобострастия, то индюшечьей надменности не осталось и следа. Опустошенное лицо старого и больного человека…
— Плохо? —опросил я и, наверное, не столько жалость прозвучала в моем голосе, сколько брезгливость.
Шмаков не ответил, потер ладонью грудь, и взгляд его удивленно остановился на залитой вином новой рубашке, в которой так и спал он. Кустики бровей сосредоточенно шевельнулись — Шмаков вспоминал. Потом глаза его побежали по неприбранному столу, цепко задержались на пустых бутылках. Я вышел.
Шествуя со мной по деревне в новой нейлоновой рубашке, которую я привез ему, Шмаков снисходительно и небрежно здоровался со всеми и без умолку, с озабоченным видом все говорил, говорил мне что-то.
На просторном крыльце с неоштукатуренными колоннами из белого камня застыли в ленивых позах неподвижные фигуры. Я холодно скользнул по ним взглядом. Слава богу, ни одного знакомого лица. На нас они смотрели со спокойным любопытством, лишь краснолицый верзила радостно шагнул навстречу. Шмаков остановился, подумал и подал ему руку.
Верзила замешкался на секунду, но руку пожал. Покосившись на меня, торопливо заговорил о чем-то со Шмаковым, но тот покровительственно перебил его:
— Потом, Петя, потом. — Видишь, с сыном я.
Сидящая на мешке женщина что-то шептала соседке. Та одобрительно кивала. Мне почудилось, что теперь и она исподволь поглядывает на меня.
Автобус приближался к Светополю.
В клуб Шмаков вошёл первым — неторопливый и важный, скромно остановился в дверях. В тесном фойе, как и семь лет назад, играли в бильярд. Но это был не тот прежний бильярд с обшарпанным маленьким столом и железными шарами, а новый, с шарами костяными. Ребята, лениво держащие в руках длинные кии, странно помолодели: семь лет назад они были старше меня, сейчас — моложе.