Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
Я был рад, что скоро уезжаю и что увижу Лену. Я много возлагал на эту поездку.
Хлопнула дверь в тамбуре. Я обернулся. Мужчина в полотняных шароварах возвращался к себе в купе. Я смотрел на его помятое со сна, безмятежное лицо, и во мне незнакомо шевельнулось ощущение какого-то темного превосходства.
— Извините, — сказал я. — У вас не найдется ещё одной сигареты?
Он опять ни слова не ответил, вошёл в купе и вынес пачку, но я почему-то не шагнул к нему навстречу, как раньше, а остался на месте, и он
— Не спится? —повторил он хриплым утренним голосом, и заспанные глаза его сощурились в улыбке.
Я рассеянно кивнул, соглашаясь и одновременно благодаря его, и отвернулся к окну.
— Мария! — крикнул Вологолов, когда я был уже в коридоре. — Он уходит… Мария!
Дверь в спальню была открыта. Мать сидела в кресле. Она в упор смотрела на меня. Она не верила, что я уйду так, уеду — не попросив прощения, без единого слова.
Я толкнул дверь и вышел в темноту.
Недалеко от насыпи круто поднимался откос, заросший кустарником. Мелькали овраги.
Так вот что надо было сделать, чтобы освободиться от Шмакова! Но ведь он не навсегда оставил меня, он дежурит неподалеку — и, вздумай я жить по–старому, он тотчас явит себя — коря, обличая, напоминая, кто есть я на самом деле. Только теперь ещё к нему присоединится мать — не та, какой я знал её всегда — замкнутая, своевольная, молодая женщина, а вчерашняя, с заколотыми волосами и дряхлеющей шеей.
Неужто единственный способ забыть, как низко пал ты однажды — это упасть ещё и ещё раз, и так до бесконечности?
— Миша ничего, — живо ответила Тая. — Кстати, просил письмо тебе передать.
Мы стояли в коридоре, который казался сумеречным после яркого солнца — одни, друг против друга. На ней был белый костюм и широкополая летняя шляпа. Под расстегнутым жакетом выпукло белела в полумраке эластичная тонкая блузка.
Я спросил, когда она получила письмо.
— В четверг, — ответила она и достала ключ. — Или в пятницу—не помню точно.
Я подумал, что уже понедельник…
— Он просит о чем-нибудь?
— Кажется, о работе что-то — я не поняла.
Сверху пробивался, серебря пылинки, луч солнца. Он падал ей на шею, на то место, где шея плавно и нежно переходит в плечо.
Она открыла дверь, и в коридоре стало светлее.
— Зайдёшь? — просто спросила она. — Я письмо дам.
Из-за двери Федора Осиповича доносился самоуверенный голос его племянницы. Я вошёл в комнату.
Итак, я убедился, что совесть не лист курсового проекта, .который из-за случайного пятна можно перечер–тить набело. Но я убедился и в другом: пятно трогает куда меньше, если чертеж замусолен и посредственен. Разве не знал я этого раньше?
Поднявшееся над лесом солнце било сбоку в окна поезда.
Я подумал, что до возвращения из санатория Миши Тимохина
Я прикрыл за собой дверь. Тая неторопливо сняла шляпу. Лицо её было матовым от загара. Она поправила волосы — небрежно и просто, как это делают при близком человеке.
В вазе стояли белые розы. Мне было неприятно смотреть на них. Я глупо огляделся, словно впервые был здесь.
— Миша спрашивает, как Федор Осипович. По–моему, ему лучше, да?
Её глаза смотрели правдиво и сострадательно.
— Лучше…
— Я напишу Мише.
Она взяла с этажерки. конверт и, подойдя близко ко мне, протянула листок, исписанный бисерным почерком Миши Тимохина.
Я рассеянно пробежал письмо. Тая неслышно стояла рядом. От нее веяло запахом реки и свежих огурцов.
— Он когда приезжает? — спросил я, старательно складывая письмо.
— Недели через две.
— Я тоже.
— Ты уезжаешь? — с интересом спросила она.
— Да. Завтра.
— В отпуск?
— Да.
Я не уходил. Наверное, мне было бы легче уити, дай она понять мне, что она желает, чтобы я остался здесь.
Я внимательно посмотрел на нее и встретил доброжелательный, ясный взгляд. В летнем костюме, в тонком, голубоватой белизны джемпере, мягко обтягивающим небольшие груди, — ещё никогда она не казалась мне такой привлекательной. Я глухо подумал, что весь её ангельский облик лжив, что она не такая, какой кажется сейчас, но мысль эта пропорхнула мимо, не задев меня, — словно лгала и притворялась другая женщина, а эта, которая — стояла сейчас передо мной, была невинна и бесхитростна и не подозревала в своем чистосердечии, как хороша она.
— Передавай Мише привет…
Я вышел и плотно прикрыл за собой дверь. «Через два дня я буду в Алмазове».
С нетерпением считал я дни, оставшиеся до встречи со Шмаковым. Я много возлагал на эту поездку.
Временами казалось, что все это — нелепое наваждение, я не отрезвел ещё после вчерашнего празднества в кухне Вологолова, но шла минута за минутой, вагон просыпался, раздвигались двери купе, и люди с перекинутыми через плечо полотенцами шествовали по узкому проходу, а наваждение не исчезало, и я все более убеждался, что, как ни чудовищно мое открытие, —оно верно, и отныне я не смогу жить так, будто его не было.
Я не жалел больше о скандале в доме Вологолова; напротив, я был рад ему, — он открыл мне глаза. Кто знает — быть может, я обрел наконец себя, стал настоящим, таким, каким задуман природой.
Я докурил вторую сигарету, посмотрел на часы и, вспомнив, что не заводил их вчера, стал медленно крутить рубчатое колёсико.
— Самые страшные люди — кристально честные, — процедил Вологолов. — Убийцы из них выходят.
Мать резко повернулась к нему, и раскосые глаза её блеснули, но она не проронила ни слова. Что означало её молчание?