Неутомимые следопыты
Шрифт:
— Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжелобольного, — объявил он. Потом деловито огляделся вокруг и сказал, что кровать нужно передвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу, длинную, с медной шапочкой на цоколе. — Придется ввернуть. При естественном освещении ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости.
— У тебя что при свете, что без него все равно ничего не получится, — поддразнил Лешку Олежка Островков.
— А вот увидишь! Вот увидишь! — яростно завопил Лешка.
Они заспорили. А я слушал их и все ждал:
Лешка трясущимися пальцами ввернул в патрон свою необычайную лампу, и она вспыхнула таким ослепительным светом, что у меня да и у мамы, которая в ту минуту появилась в дверях, закрылись глаза.
Веревкин очень обрадовался, увидев ее. Он усадил маму возле моей постели, ребят заставил сесть вокруг и сделать вид, будто бы мы оживленно разговариваем. Только ни в коем случае не разговаривать, чтобы лица не получились уродливыми. Он пересаживал ребят и так и эдак и наконец защелкал своим фотоаппаратом.
От его манипуляций мама совсем позабыла, для чего пришла. И только несколько минут спустя вспомнила, что вошла в мою комнату, чтобы пригласить всех пить чай.
Я остался у себя один. И снова горькие мысли о Женьке не давали мне покоя.
Ребята вернулись минут через двадцать. Они просидели у меня часа два, не переставая рассказывать о новостях у нас в классе. Впрочем, говорил один наш председатель совета отряда Комиссар. Совет отряда запланировал на 20 февраля большой концерт самодеятельности в честь Дня Советской Армии; состоялась хоккейная встреча с учениками соседней школы, и мы выиграли со счетом 7:5; Нина Васильевна, наш классный руководитель, преподающая у нас русский язык и литературу, предложила организовать в классе уголок самообслуживания, чтобы, если у кого оторвется пуговица или окажутся нечищенными ботинки, можно было бы пришить и почистить.
Когда часы пробили шесть и возвратился с работы мой отец, все почему-то заторопились уходить. Будто бы ребятам стало неловко перед папой.
— Ты поскорее поправляйся, — сказал на прощание Комиссар. — А то после, знаешь, как догонять трудно.
В постели я провалялся еще дня три, и в школу помчался с таким чувством, будто бы не был там целый год. Я давно уже заметил, что болеть приятно только первые два-три дня. Лежишь себе в постели, почитываешь книжки и думаешь: «А наши-то там сейчас корпят над диктантами, трясутся, что их к доске вызовут…» Но проходит день-другой, и так захочется в школу, что хоть вскакивай прямо с температурой и беги на занятия.
Встретили меня в классе так, словно я был самым долгожданным гостем. Каждому хотелось со мной поздороваться. Каждому? Нет, Женька даже и не взглянул на меня. Зато Лешка Веревкин вертелся вокруг волчком. Он сказал, что специально не стал проявлять ту пленку, на которой фотографировал ребят и маму возле моей постели, потому что хочет проявить ее вместе со мной.
Комиссар сообщил, что составляет список участников концерта самодеятельности,
— Вот так так, — озабоченно произнес Костя, — а записываются все. Ну ладно, — решил он. — Я тебя тоже включу. А там хоть пианино будешь передвигать.
Олежка Островков оглядел меня со всех сторон придирчивым взглядом, и тотчас же лицо его осветилось: он заметил, что у меня не начищены башмаки. Уголок бытового самообслуживания уже начал функционировать, а Олежка в тот день был дежурным по классу. Пришлось брать в небольшом настенном шкафчике сапожную щетку и надраивать до блеска башмаки.
И все-таки, несмотря ни на что, я чувствовал себя в этот день именинником. Даже учителя, выслушав рапорт Олежки Островкова и узнав о том, что я в классе, оживленно кивали мне головами:
— А, Кулагин. Выздоровел? С возвращением.
Но прошел день, миновал другой, и все пошло по-прежнему. Никто уже не обращал на меня внимания, и опять я стал таким же обыкновенным учеником, как и все другие.
Дня через три после моего возвращения в класс, в четверг, прямо с хоккейной тренировки, разгоряченный и веселый, возвращался я домой. Вприпрыжку взбежал, не дожидаясь лифта, к себе на этаж, и едва отпер дверь, как из комнаты отца вышла мне навстречу мама.
— Пожалуйста, не шуми. Отец плохо себя чувствует.
Все веселье разом улетучилось.
— Когда он заболел?
— Днем. Прямо с работы пришел. Сказал, что ему не по себе. А сейчас уже температура тридцать восемь и две.
На цыпочках вошел я в комнату отца. Он лежал на диване, устало прикрыв глаза.
— Сергей? — негромко позвал он. — Видишь, вот схватила меня нелегкая…
— Ты бы много не разговаривал, — негромко произнесла мама. — А то еще больше температура подскочит.
— Да ей уже, пожалуй, больше некуда подскакивать, — по привычке пошутил отец, но я видел и понимал, что ему совсем не до шуток.
Мама куда-то вышла. Должно быть, на кухню. Отец подождал, когда за нею закроется дверь, и, приподнявшись на локте, произнес с досадой:
— Болеть-то мне, Сереженька, сейчас совсем ни к чему. Мы теперь новые ванны для электролитов конструируем. Между прочим, вот тут-то и пригодится нам наука о сопротивлении материалов. — Он помолчал немного, снова устало прикрыв веки, а потом опять приподнялся. — Слушай, Сергей. У меня тут в столе остались важные схемы и расчеты. Чтобы не задерживать дело, съездил бы ты на завод, отвез их в конструкторское бюро…
— Конечно, — с готовностью вскочив, воскликнул я. — Давай отвезу. Я знаю, где это. От проходной налево, в управлении.
— Правильно. Только сперва пообедай. Спросишь в управлении инженера Чижова. Да я тебе записку дам…
До станции «Электрозаводская» я доехал хоть и с пересадкой, но быстро. В проходной завода меня остановил усатый вахтер.
— К кому надо? Пропуск есть?
— Я к инженеру Чижову… Отец вот меня просил… передать для него чертежи.
— Эге, — прищурился вахтер, он был в форменной фуражке. — Да ты не инженера ли Кулагина сынок?